I'm not just a doctor. I'm a bloody brilliant doctor!
Название: Классическая механика
Переводчик: Snake Gagarin (aka Dr Owen Harper)
Бета: Snake Gagarin (aka Dr Owen Harper), самовычитка
Оригинал: Classical Mechanics by encroix
Размер: миди, 9313 слов в оригинале
Персонажи: Тошико Сато, Оуэн Харпер, Джек Харкнесс; упоминаются Гвен Купер, Мэри (эпизод 1х07), Томми Броклесс (эпизод 2х03), Адам (эпизод 2х05)
Категория: гет
Жанр: драма, ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Уроки, которые преподала ей жизнь и которые ничему её не научили.
Примечание: POV персонажа
Предупреждения: Присутствуют спойлеры и обсценная лексика; смерть персонажа; возможен ООС
читать дальше
Тош всегда ненавидела парадоксы Зенона, и поэтому, конечно же, напрочь зациклилась на них. (И неважно, что она всегда лучше разбиралась в математике, нежели в физике, и неважно, что это не её конёк, лучше об этом не думать, не думать, не думать). В этом есть что-то жестокое по сути своей, думала она, — заяц, который бежит за черепахой и никак не может её догнать, никак не может достичь её уровня. Раздражающе медленно ползущая черепаха выигрывает благодаря технике, благодаря тому, что правит миром.
Конечно же, это неправда — этот принцип уже опровергнут, лишён смысла — но в нём есть определённая поэтичность, благодаря которой его никак не удаётся изгнать из людского воображения. Люди не хотят, чтобы заяц догнал черепаху; черепаха всегда побеждает.
Тош ненавидит это точно так же, как и спиральные изгибы ракушек, змею, пожирающую собственный хвост; точно так же, как и то, как конец превращается в начало, которое превращается в настоящее, которое превращается в будущее, которое превращается в прошлое; снова и снова, одни и те же истории повторяются для будущих поколений, для прошлых поколений, для одного и для двоих — для первопроходцев и для тех, кого они забирают с собой.
Она не исследователь; она не выбирает себе земли для завоевания, не оставляет на деревьях метки о том, что она здесь была, что она является кем-то, кого нужно запомнить. Она отмечает свои собственные истории на себе же — покрытые синяками ноги; накачанные мышцы рук; то, как она запускает руку в волосы и тянет, как когда-то делала её мать, напоминая себе о своей ошибке, или о том, что согрешила, или о том, что оказалась не права.
Именно этому она научилась в Англии: боль — это одно, воспоминания — другое; и всегда, слушая, она записывает, делает заметки, да, это слово означает именно это, именно так, и Черчилль, и Китс были правы, истина — это всё, и она всегда одна.
Однажды на вечеринке Оуэн целует её.
Это Рождество, и конец света не наступил — в кои-то веки — поэтому они устраивают вечеринку. У них есть ликёр, и она включает радио, и они притворяются, что это обычное Рождество в офисе — с дешёвыми украшениями, и неловким молчанием, и пьянством в два часа дня. Тош не пьёт много, решив вместо этого ограничиться коктейлем. Она старается оправдать это осторожностью, предусмотрительностью — ведь этим вечером кого-то точно придётся отвозить домой, и не все должны напиваться — но истинная причина заключается совсем не в этом.
Приближается полночь, но все они по-прежнему здесь — потерянные души, которым больше некуда пойти, думает она, — и Сьюзи с Оуэном покачиваются в медленном танце, её рука лежит на его предплечье, и их губы очень близко друг к другу, но не соприкасаются. Потом Сьюзи надувает губы, негромко смеётся, и Тош не может отвести от них взгляда — ей как раз хватило алкоголя для того, чтобы выглядеть по-идиотски. Суть вечеринок в том, что на них есть место анонимности, думает она. Но здесь? Здесь сбежать друг от друга невозможно.
Она приканчивает остатки своего коктейля, и тут к ней подходит Оуэн — руки в карманах, резко очерченный рот кривится в ухмылке, которая всегда казалась ей очень жестокой. Но потом он улыбается и бросает на край её стола конфету.
— Счастливого Рождества, Тош.
Она улыбается в ответ, стараясь скрыть волнение, от которого щекочет в животе.
— Тебе тоже счастливого Рождества, Оуэн.
Её голос дрожит. И она ненавидит это — то, как у неё вечно всё валится из рук, когда он появляется — то её голос становится на октаву выше, то на октаву ниже, и всегда он слишком, слишком тихий.
Она потеряла свой голос где-то в пути, на пунктирной линии, ведущей из одной страны в другую, по дороге из тюрьмы в Торчвуд, заполнив освободившееся место бумагами, заметками и записями. Вычисления, дневниковые записи, назначенные встречи и коды заменили произносимые вслух слова, заменили голос.
Иногда ей кажется, что она больше не сможет выносить всё это — эту работу, жизнь здесь, всё на свете — и в такие дни её спасает Джек, хватая за руку. Она думает, что в этом есть что-то неестественное — Джек, пытающийся кого-то удержать. И знает ответ — по тому, как он старается не дать ей уйти, напомнить ей о её долге и о том, какую выгодную сделку она заключила — но это ещё не вся история; сцены из неё не клеятся в один общий сюжет, и её ставят в тупик попытки понять структуру собственной жизни.
Девочка, родившаяся в одном месте и оказавшаяся в другом, и прах её матери рассыпан у её ног, словно высохшие осенние листья, и ещё, конечно, эта пословица — или не пословица, а, может быть, просто чувство, с которым она выросла, вкус умами — то, что невозможно перевести — что-то неоформленное словесно, затерянное в попытках объяснения — цветущая сакура, которую любовно выращивают лишь для того, чтобы её цветы опали с дерева.
Девочка, родившаяся в одном месте и оказавшаяся в другом, не понимая, как так могло получиться, если не говорить об оранжевом комбинезоне и перспективах умереть. Это будо, и её мать, и сказки, и выдумки, и Джек, который утверждает, что всё понимает, который чужой здесь и которому нужно найти своё место в своём времени.
Но выгодная сделка...
Он словно говорит: «Ты нам очень обязана».
Ей хочется сказать ему, что она ничем ему не обязана — или Торчвуду, или всему миру.
И вот теперь здесь Оуэн с милой улыбкой — фальшивой улыбкой, не дари улыбку крокодилу, — не предвещающей ничего хорошего, и в каждом его движении сквозит жестокость. Призраки преследуют не только людей и населяют не только дома; они заводятся в пространстве — щели между плитками, провалы в памяти, поры в костях, мозговые пузыри; она знает, как эти существа попадают внутрь и селятся в самых труднодоступных местах, как они искажают память в своих целях, не принося ничего, кроме кошмаров.
Она чувствует запах алкоголя в его дыхании, когда он опирается руками о стол по бокам от неё и наклоняется к ней. Её бедро прижимается к краю столешницы, и Оуэну удаётся вторгнуться ещё дальше в её личное пространство.
— Для праздничного настроения? — бормочет он, и его руки скользят по её спине. Громкий смех Сьюзи эхом разносится по помещению.
Оуэн смазывает большим пальцем свежие чернила на написанном Тош тем вечером отчёте. Его губы чуть приоткрываются, когда он наклоняется к ней, и она ощущает панику, резкую, острую, как разряд тока.
Он хихикает, когда его губы касаются её губ. Она обхватывает пальцами его запястье; его рот горячий, и на вкус Оуэн оказывается немного кисловатым (она решает, что это от выпивки). Оказывается, он не так хорошо целуется, как она всегда представляла (где бы ты ни очутилась, всегда существуют истории о Прекрасном Принце и связанные с ним иллюзии; [воинственные] принцессы с забранными наверх волосами, заколотыми стеклянными шпильками, женщины-лисы, преследующие своего желанного мужчину и спасающие его [когда он слишком пьян и не может постоять за себя сам]. Но поцелуи — это всегда что-то особенное, запоминающееся, воспетое в стихах; то, как чужое дыхание щекочет нижнюю губу, как соприкасаются губы, как они дрожат — как могло бы быть написано в каком-нибудь романе — то, как бывает, когда чего-то очень сильно ждёшь — когда поцелуи оказываются заменой сексу); он прижимается к ней, его нос задевает её нос, его язык касается её нижней губы. Она тихо стонет, и его пальцы впиваются сквозь ткань свитера в её спину.
Он отстраняется, прикусив нижнюю губу, и она не может придумать, как ответить, как отреагировать, кроме как убрав свои руки с его запястий и сложив их на коленях.
— Счастливого Рождества, — повторяет он, возвращаясь к своему столу.
Бумаги с её стола сыплются на пол; этот звук напоминает ей об осени (шуршание листьев, которые ветер гонит по улице, как в старом стихотворении Элиота).
И если то чувство потерянности, которое она испытывает, измеряется расстоянием, пространством, теми физическими понятиями, которые можно посчитать и измерить, которые можно пронумеровать и назвать (в дальнейшем вычисляемое здесь в отношении времени в той же мере, как и пространства, по формуле:
lim x (t + Δt) — x(t)
Δt → 0 Δt
потому что дело не в том, как далеко она перемещается — в милях или километрах — но в том, куда и как быстро. И в этом вся суть: скорость — это измерение быстроты движения в данном направлении. Она катится ко всем чертям, возможно, в буквальном смысле; нельзя сказать, что она перемещается из пункта А в пункт Б в фиксированном измерении фиксированного пространства, она движется в Ад — с большой буквы «А», — и не имеет значения, какие усилия она прикладывает, потому что подписание контракта между одним злом и другим не даёт никаких гарантий), то определённо где-то среди чисел и дробей, букв и символов, нагромождённых поверх других букв и символов, должна таиться разгадка.
Тогда как превратить себя в уравнение, в проблему, которая должна быть решена (как проблемы существуют для того, чтобы их решать, уравнения существуют для того, чтобы расчленять их на более простые формы), как решить проблему с Оуэном (это другая задача, из биологии — что-то в той же области, но не совсем похожее; вопрос жизни и смерти и их разделения), как начать?
Всё записывается. (Её первая поездка на автобусе, бездомный старик, воняющий помойкой, рядом с ней, у него не хватает зубов, он шипит на неё — «Можешь говорить о Муссолини всё, что хочешь, но при нём, по крайней мере, поезда приходили вовремя!» — хрипло хохочет над собственной шуткой, забрызгивая слюной спинку сиденья перед ними).
И фотография с рождественской вечеринки, прицепленная магнитом к холодильнику, как корчащееся насекомое на булавке.
И что ещё сказать, если иногда по ночам, опустошая очередные бутылки вина — бутылки [б у т ы́ л к’ и] (исчисляемое) — ‘стеклянный или пластиковый контейнер для жидкостей, обычно с узкой верхней частью, называемой горлышком’, форма множественного числа, образованная от исходной формы «бутылка», — она ловит себя на ощущении ужаса и восхищения перед фотографией и прячет её за другими предметами — за диванными подушками, за бутылками с нефильтрованным оливковым маслом и соевым соусом, за пакетами с водорослями. Так она может привести мысли в порядок хотя бы на мгновение, перестать думать об этой проблеме и её решениях, перестать думать.
Одиночество — это не та целебная субстанция, за которую его выдают поэты, пишущие хокку. (Ответ: иди в жопу, Басё [芭蕉]:
furu ike ya
kawazu tobikomu
mizu no oto
Потому что смысл заключается в неожиданности, смысл в том, что никогда нельзя ожидать ответа на проблемный вопрос, смысл в том, что такие вопросы никогда не даются тем, кто не может их решить, смысл в том, что нужно вспомнить, что в пруду бывает рябь, вне зависимости от того, хочешь ты нарушить мирную обстановку или нет).
И история становится прошлым, которое становится будущим, которое становится настоящим — изгибы раковины, бесконечная спираль...
Утром она два часа копается под подушками, в коробках и бумагах, невзирая на похмелье, ища фотографию с затёртым уголком, которую она столько раз теребила в руках.
Она не может позволить себе разрушить иллюзию.
(Пока нет).
Она находит Мэри.
Или Мэри находит её.
Она не вполне уверена, какое из этих утверждений истинно.
Это было ошибкой. Чётко занесено в протокол миссии, записано её собственным каллиграфическим почерком. Однако Джек по-прежнему настаивает на этой встрече (два человека, сгибающиеся под тяжестью собственных жизней и притворяющиеся, что всё в порядке), чтобы побеседовать о степени повреждений, о последствиях.
— Ты в порядке, Тошико?
Она смотрит прямо на него.
— Я чувствую себя прекрасно, — с улыбкой отвечает она, глядя на его пальцы, обхватившие край стола; на фоне тёмного дерева его рука кажется очень бледной. — Это всё?
Он сужает глаза, глядя на неё. Она чуть склоняет голову, поворачивается на каблуках и направляется к выходу. (Он ничего не говорит. И она кое-что понимает — Джек никогда не был хорошим руководителем, он был лишь тем, кому хватало нахальства выдать себя за главного).
Последствия, тщательно просчитанные —
Бардак.
С лёгкостью приведённые в порядок и подсчитанные, неорганизованные мысли и разбросанные бумаги, дневники с бессмысленными наборами слов — образы, которые она помнит, хотя и не должна бы, и места, которые она забыла, хотя и должна была знать. Имена, места, ситуации, некоторые из этих воспоминаний принадлежат ей, некоторые — нет. И мышечная память — память чувств. Голова раскалывается от мыслей, которых слишком много, и от явственного ощущения чужого присутствия.
Разве это не то, чего ты хотела, шептала ей Мэри в постели. Быть нужной? Быть любимой?
(Мэри — Просвещение, запрятанное в инопланетной душе и маскирующееся под человека. Ещё одна пленница — разве это не совпадение; вместе они бегут от собственных судеб, от поступков, которые совершили по причинам, которые вполне можно понять. Мэри предлагала ей мысли других людей, которые занимали её, не давая вспоминать о тюрьмах и допросах [до сих пор не запрещённых Женевской конвенцией — возможно, эта проблема сознательно игнорировалась; в конце концов, Бомба {да, та самая} стала очередным историческим артефактом; тем, во что молодые студенты никак не могут поверить и не поверят в серьёзность всего этого, пока сами не увидят фотографии — обрывки одежды, прилипшие к обгоревшей коже, разбитые циферблаты и люди, вплавившиеся в землю]).
Она не помнит, что ответила на это.
И здесь, в записях, которые она вела — должно быть, это её слова. Наклонный почерк, буквы тесно лепятся друг к другу, слишком тесно, влажные растекающиеся чернила.
Несколько дней Оуэн даже не смотрит на неё.
Это было не твоё дело, шепчет он (или думает — с презрением и пренебрежением), и она кивает, да, она соглашается, да, это было не её дело…
Но это ничего не меняет. Проблема с Оуэном усложнилась ещё больше — Гвен, и парень Гвен, и его чувства (если они были, это нужно было иметь в виду, но в случае с Оуэном это всегда было сложностью — за презрением и снисходительностью на его лице ничего нельзя было рассмотреть) — ещё одна переменная — и отчасти Тош это нравится — вина, которую испытывает Гвен, чувство раскаяния, которое внезапно пришло к ней, и поэтому она улыбается и пытается загладить вину, принося Тошико чай и еду.
Тош каждый день записывает имена и даты — числа и буквы — и наблюдает, как они образуют на странице списки и колонки, до тех пор, пока не перестают что-либо значить.
Она не помнит, как пишется её имя по-японски.
Знакомство с Томми было случайностью. Оуэн опаздывал — как обычно — а Джек понятия не имел, как обращаться с медицинским оборудованием.
Не то чтобы она это знала. (Однако её официальная должность — отсутствие должности; у неё нет ни имени, ни звания, она помогает здесь, потому что у неё есть только одна обязанность — молчать и помогать, при необходимости предоставлять определения, фоновую информацию и статистику, разбираться в механизмах [по крайней мере, в этом она точно разбирается лучше всех], рассчитывать и вычислять.
Её должность не предусматривает обсуждения контрактов. В её обязанности не входит самопожертвование. Это не совсем правильно для остальных, но мы ценим то, что вы нашли время прийти, и скоро свяжемся с вами, сэр/мадам (нужное подчеркнуть)).
Впервые увидев её, он потянулся за пистолетом, издав гортанный звук; на его челюсти забегали желваки.
— Вы кто? — спросил он. — Где я, чёрт побери?
Джек помог (как всегда): он всё-таки капитан, и нет, Томми, война закончилась; Тош(ико) здесь для того, чтобы помочь тебе, Томми. И она понимает, о чём речь — она точно не одна из тех людей (нет, эти обвинения следует приберечь для Второй мировой)…
Тошико — она же Тош;
или по-английски: Tosh - tɒʃ: сущ. (неисчисляемое) ‘Глупость, нонсенс; чепуха; бессмыслица’. Происходит, возможно, от слова «тошерун» («5 крон»), т.е. что-то незначительное.
В японском языке это слово — 敏子 — означает «вундеркинд». Да, легко заметить, сколь многое теряется при переводе, как теряется ценность чего-либо при обмене. И она забыла уже, сколько иен в одном долларе, столько долларов в одном фунте стерлингов. Её никогда не интересовали числа в курсах валют, когда ей приходилось уделять всё своё внимание времени как таковому; это — последняя строка хокку, шок, удивление, шутка над тобой.
И она пытается говорить мягким, успокаивающим тоном.
— Да, я здесь для того, чтобы помочь, — говорит она, и он вырывает свою руку из её руки (а она всего лишь хотела измерить его пульс, всего лишь пыталась оценить его состояние, пыталась быть Оуэном).
— Пожалуйста, пусть придёт кто-нибудь другой.
И тогда появляется Оуэн, на ходу натягивая свой белый халат, с болтающимся на плече стетоскопом, готовый осмотреть Томми.
— Что она тут делает? — говорит он. Не зло, она помнит это, хотя на её память не всегда стоит полагаться.
— Вот и я не могу понять, — отвечает Томми.
И Тош выскользнула в коридор и решала в уме квадратное уравнение до тех пор, пока не отошла достаточно далеко от прозекторской (всё тот же старый вопрос о скорости, всё те же старые вопросы и несуществующие решения), пока голоса не затихли.
Они с Томми как-то сближаются, превращаются в бином (Тош и Томми), заключённый в скобки, и в тот единственный день в году, когда Томми оживает в надежде разгадать своё важное предназначение, о них никогда не говорят по отдельности. Он держит её за руку, его ладонь постепенно становится всё горячее и горячее, пока он сидит на каталке, а она улыбается ему и считает, сколько раз он сжал её руку, сколько раз улыбнулся ей, сколько раз его улыбка была такой широкой, что кожа на щеках натягивалась.
Сидя на каталке, он накрывает её руки своими и говорит:
— Останься.
(Он говорит это каждый раз, как будто протоколы могли измениться, как будто на сей раз что-то было не так, как в предыдущие разы).
Оуэн лишь однажды бросает на них взгляд — и она запоминает это.
И когда кто-то выходит из зеркала — Алиса в Стране Чудес, только наоборот; Страна Чудес в Алисе, Шляпник здесь, в Уэльсе, в Кардиффе, в Реальной Жизни, возник, чтобы показать свою значимость и свою способность быть настоящим — всё становится с ног на голову.
В Томми есть что-то, заставляющее других людей смотреть на неё иначе. Он, конечно, весёлый, очаровательный и чем-то напоминает ей Супермена, он всегда хочет играть в удалого героя и кого-нибудь спасать.
Все мы здесь не в своём уме.
Чеширский Кот, возможно, пришедший из другой вселенной, исчезает и снова появляется, когда ему заблагорассудится, благодаря Рифту. Это невозможно; нет ничего невозможного. Следы игры слов, и литературы, и маленьких мультяшных девочек в красивых платьицах бегают туда-сюда, пытаясь найти дорогу домой. Никто не говорит о том, как Страна Чудес пробирается в сны и воспоминания, и никто не думает о том, как могла Алиса продолжать смотреть на свой мир так же, как раньше, после того, как танцевала с безумными шляпниками и мышами размером с людей, и видела всё перевёрнутым вверх тормашками.
А Томми?
Он только и делает, что удивляется тому, во что превратился этот мир, рассказывает о старых Всемирных выставках, которые когда-то проводились, и о том, как демонстрировавшиеся на этих выставках вещи не были такими же прекрасными, как нынешние — такие, как гибридные автомобили и телевизоры, интернет-порнография и смартфоны.
Теперь он доверяет ей, не так, как раньше, и Тош ждёт чего-то большего. Как будто они оба стали свободнее, сбросив одну туфлю, и теперь она ожидает, когда на пол упадёт вторая. Неужели только излишне оптимистичный настрой может стать причиной неудачи с Томми? С ними? Ведь он так до сих пор и остался нетронутым Рифтом и разрушительной природой самого Торчвуда; конечно, у него есть великая цель — та, о которой смутно упоминал Джек, — но почему это обязательно должно быть самопожертвование? Может быть, ему придётся передать какое-то сообщение, или навестить старого друга, или раздобыть какой-нибудь артефакт.
Томми переворачивает мир с ног на голову, и все люди внезапно меняются; как магниты, поляризованные так, чтобы отталкиваться — стоит перевернуть один, и все отношения изменятся.
— На этот раз всё по-другому, — однажды вечером говорит ей Оуэн, открывая банку с пивом. — Ты… ты во что-то ввязываешься.
Она с отсутствующим видом делает глоток из чашки с чаем.
— Во что я ввязываюсь? В то же, что и ты с Дианой?
Его челюсть напрягается.
— Ты… просто будь осторожна.
А потом он просто встаёт и уходит, оставив своё пиво на столе. Тошико с трудом сдерживает смех.
Она не любит его — Томми — но знает, что это ей и не нужно. Он просыпается один раз в год и ждёт своей миссии (они никогда об этом не разговаривали, но Тошико размышляет о том, страшно ли ему ожидать, как решится его судьба; она знает, каким холодным кажется Торчвуд — какой он холодный на самом деле, — и не представляет, какой дать совет, если бы у неё попросили совета. При этом она хочет знать, хочет видеть его разозлённым, хочет видеть, как он дерётся), но в такие моменты всё напоминает Страну Чудес. Поэтому они ходят в кино и в паб, и он покупает ей картошку, и она смеётся, и когда они целуются, его рот сладкий на вкус.
Она отмечает этот день в своём календаре — день, когда он просыпается, — словно Рождество.
Им приходится отправить его на смерть (это и есть тот звук, с которым упала на пол вторая туфля; там, где они не разуваются у дверей, потому что невозможно тихо ходить на цыпочках среди старых воспоминаний и призраков).
Она замечает, что Оуэн следит за ней из-за угла, сложив руки на груди, и смеётся. Томми сидит в углу, угрюмый, молчаливый, и Тош отворачивается, впившись зубами в собственную руку; её плечи трясутся.
Гвен тянется к ней, но Тошико выскальзывает из её рук.
— Тош, ты в порядке?
В резком свете ламп в прозекторской хирургические инструменты кажутся ещё острее.
— Всё хорошо, — говорит она.
Джек выходит в коридор.
Тош думает о молитвах. Конечно, в этом нет смысла. Существование Бога не имеет никакого научного или рационального обоснования. Только не здесь — в Торчвуде — где мужчины и женщины падают с неба, чтобы в них влюблялись, чтобы к ним привязывались и чтобы их в конце концов отзывали обратно туда, откуда они появились. Бог дал, Бог взял.
Оуэн отключает медицинское оборудование.
(В этот момент Томми начинает всхлипывать, и все удаляются в коридор, где неловко переминаются с ноги на ногу, делая вид, что не слушают. Горю всегда нелегко противостоять, но она слишком много раз смотрела на это лицо, чтобы ужасаться его виду; она не обнимает Томми, не прикасается к нему — нет утешения для того, кто знает, что скоро умрёт [не имеет значения, по важным причинам или из-за чего-то незначительного; может быть, когда есть важная причина, умереть легче, и, может быть, благодаря этому легче поверить в Бога], и он не просит её ни о чём.
Он не берёт её за руку, не просит остаться и не просит уйти.
Он просто дышит. Издаёт резкие хриплые звуки, пытаясь сделать глубокий вдох сквозь рыдания, прерывисто смеётся над непрожитой жизнью, над несправедливостью всего происходящего.
— Если это Первая мировая война, — говорит он, — то меня можно будет считать великим человеком, если я погибну на ней?
Загадка, но вполне решаемая.
— Ты уже великий человек, — отвечает она, обняв его за талию и прижавшись к нему; его рот утыкается в её плечо, а лоб — в ключицу.
— Я люблю тебя, — говорит он, и это ложь — они оба это знают — но умирающему нужно хоть какое-то утешение, а он солдат, и он молод, и его должны торжественно встречать вместе с другими такими же солдатами на улицах города, люди должны приветствовать его. И, может быть, должны быть и гранаты у самого его лица, и пули в спину, и шрапнель в бёдра, в рёбра, но только не это — оправиться от войны лишь ради того, чтобы понять, что возвращение неизбежно, что уйти от смерти невозможно.
В конце концов война забирает своё, пожинает то, что не сеяла. Она всегда выигрывает, поэтому нет смысла делать ставки. Томми запускает руку в её волосы и целует её, обхватив пальцами затылок, и она знает, что он хочет спросить. Вопрос, терзающий всех мёртвых и умирающих — как заполучать жизнь от всех и отовсюду, где только можно её найти).
Томми исчезает, и Тош пускает фонарь по воде канала. Мертвец отправляется в призрачный мир, откуда и появился. Оуэн предлагает купить ей выпить, пытается вызвать её на разговор. Змея пожирает свой хвост, и они вернулись к этой точке — точке А: одно тело находится в эмоциональном отдалении, а другое парит рядом, как спутник; позиции меняются, когда появляется третье тело — то, что немного смещает всё относительно первоначального положения.
Эффект Страны Чудес.
Она оставляет его на мосту, хотя с его стороны очень мило предпринять какие-то усилия. «Всегда стараться видеть во всём позитив» — новогодняя резолюция 1998 года — разве это не то, что она делает? Она потеряла любимого человека, но получила приятную беседу. Обменные курсы редко бывают выгодными.
Однако это не меняет старых привычек. Тош направляется в бар, где спиртное продают навынос, и приобретает ещё несколько бутылок — опять это слово, множественное число, нарицательное, и так далее, и так далее, — крепкого ликёра, потому что ей совершенно необходимо напиться. Она пьёт водку, пока не засыпает на полу в ванной, где тени на потолке двигаются сами по себе.
Один раз Оуэн ей позвонил, и она уронила свой телефон в ванну.
На одной памяти нельзя ничего построить — это слишком похоже на памятники из песка, они очень легко разрушаются, рассыпаются, их нетрудно изменить. Наутро после ухода Томми, когда Тош просыпается на полу в ванной с прилипшим к нёбу языком и сухими губами, а рядом с ней лежит открытая бутылка водки, а на щеке отпечаталась керамическая плитка, вспоминать оказывается нечего.
Конечно, была мозаика, части которой можно было соединить: да, должно быть, она здесь пила — вот бутылка водки со следами её помады на горлышке (и о, почему-то губы у неё были накрашены). На кухне винные бокалы, до сих пор немытые, с красными следами — из них, должно быть, она пила до того, как пошла за добавкой. А в гостиной — наполовину скрученная сигарета.
Настоящее становится прошлым, и Тошико не может не узнать своих ошибок юности, доказательства которых лежат на журнальном столике, на кухонных шкафчиках, на полу в ванной. Когда она решила стать более аккуратной, всегда убирать за собой и вычищать все пятна (Новый 2001 год), предполагалось, что так и будет до конца её жизни. Что она будет более замкнутой, и её неприятные стороны больше никто не увидит, они больше не ничего не омрачат.
Она просыпается с похмельем и настойчивым напоминанием о том, что, когда у тебя есть лишь воспоминания, у тебя нет ничего. Её мать ничего не оставила после себя, кроме историй, сохранившихся в памяти, как исчезающий запах ароматической цветочной смеси; историй, которые она должна удержать, должна сохранить.
Разрушение в пяти словах (или даже меньше):
Так она знакомится с Адамом.
Адам с лёгкостью занимает те места, где должна находиться информация, которой Тошико не владеет: имя её прадеда или что произошло с её дедушкой после войны. Он вплетается между её любимыми японскими стихотворениями и физическими законами Ньютона, словно игла, сшивающая куски материи — они не разделятся, пока не порвётся нитка. Это её вина; это вполне понятно.
Ему удобно с ней; след, оставленный Мэри, оказалось легко найти, и он с лёгкостью преодолевает свой путь. Нужно было сделать не так уж много, чтобы выдавить из Тош настоящую её — в ней было слишком много горечи и обиды. И в конце концов он материализовался — полностью сформированный человек, стоящий на валлийской земле, целующий её, проскальзывающий у неё между ног и пробующий на вкус другое тело.
В её памяти уже было слишком много жидкого, податливого, и всё начало меняться. Остальные члены команды, один за другим.
И Оуэн — и их взаимоотношения — служит маркером в её воспоминаниях. Поцелуй на рождественской вечеринке, и фотография, и память о той боли, которую Тош испытала, узнав о романе Оуэна с Гвен. В ней было достаточно эмоциональной боли, чтобы подпитывать Адама, и достаточно воспоминаний, с которыми он мог играть, вписывая себя в центр повествования.
Третья строка хокку? Ничто не работает так, как следует; это уже не просто путаница — они преодолели несколько измерений, их мотало, вертело, швыряло из стороны в сторону и выворачивало наизнанку, и теперь Оуэн, конечно же, по уши влюблён в неё, бедняжка, и она понятия не имеет, как сказать ему, что он её не интересует, что её никогда не заинтересует такой человек, как он — особенно если поблизости есть кто-то вроде Адама.
В кои-то веки Тош твёрдо знает, кто она и для чего она здесь; есть Торчвуд, и она является важной его частью, и ещё есть Адам. А Оуэн? Как они в принципе могли общаться друг с другом, если он даже не смеет посмотреть ей в глаза, если в его голове живёт твёрдое убеждение в том, какой прекрасной она должна быть — а она отнюдь не прекрасная, во всех смыслах этого слова. Она изо всех сил боролась за своё место в этой жизни, и у неё нет времени на его влюблённые взгляды. Он ведёт себя, как маленький мальчик, который и мира-то не повидал. Она не может быть ничьим спасителем; вот что Оуэн должен знать.
Тош разбивает Оуэну сердце и даже не вспоминает об этом; горькую правду нужно высказывать вслух, и чем раньше, тем лучше.
Адама изгнали из их сознания, но Тош по-прежнему ощущает повсюду его следы — так же, как и следы Мэри. В её голове слишком много голосов, но она помнит лишь то, как разговаривала с Оуэном, и то, как в конце концов ушла, расправив плечи и выпрямив спину.
Даже Адам, который умел мастерски исследовать чужие воспоминания, не нашёл её воспоминаний о тюрьме — они были скрыты слишком глубоко. Там была пустая ненависть к самой себе, безответная любовь, потребность в самоутверждении, необходимость найти себя, но всё остальное —
Её мать, тюрьма, появление Джека —
Даже призраки — инопланетяне, демоны — по её мнению, даже у них есть предел.
Кульминация истории —
Оуэн соглашается на свидание. Кто кого позвал — он её или она его, она не помнит, и нет, она так и не привыкла учиться на собственных ошибках — ни теперь, ни раньше, ни в будущем — и не привыкла к мысли о том, что за всё хорошее Мироздание требует заплатить определённую цену —
Она знает, что рискует, и знает, какую игру ведёт — как всё обернулось и как будет развиваться в дальнейшем. Les jeux sont faits, и ничего уже не изменить, пусть фишки остаются на своих местах, она будет ставить их на те же места, куда ставила всегда. Снова, и снова, и снова, и она никогда не изменит своего выбора. Карма — проживать одну и ту же жизнь десять тысяч раз и всякий раз выбирать одно и то же, получая взамен одни и те же последствия и одну и ту же судьбу.
Только история изменилась, поэтому конец должен быть другим.
Оуэн умирает.
И воскресает, и снова умирает, и снова воскресает (но факт остаётся фактом: он мёртв, он пересёк черту, его имя вычеркнуто из списка и так далее). Несколько часов он психует, в истерике разбрасывая вещи, и Тошико думает: следовало бы напомнить ему, чтобы был осторожнее — если он сломает себе что-нибудь, это нельзя будет исправить, его кости никогда не срастутся (невозможно вдохнуть жизнь в мертвеца); хотя это бессмысленно, о чём она прекрасно знает. Потому что Оуэну это нужно, ему нужна возможность отреагировать на их эгоистичное решение попытаться оживить его.
(И признание в любви — ну и что?
Конечно, он не говорит об этом. Это всегда было их общей тайной, которую они не очень-то старательно хранили, и это связывало их друг с другом. Но теперь, когда это оказалось высказано вслух, оно утратило своё очарование, свою силу; так бывает с проклятиями: произносишь их — и они воплощаются в реальности. Произнесённые вслух проклятия всегда сбываются, даже если человек изо всех сил старается предотвратить это [Мать много лет пыталась сделать это, но в конце концов все её попытки эффектно провалились] — и теперь они ждут, когда же упадёт вторая туфля.
Проклятия шаблонны: в них всегда можно найти банальность, если хорошо поискать.
И проблема Оуэна — это та загадка, которая теперь занимает все её мысли; здесь должно быть доказательство, подтверждающее то, как Оуэн Харпер действует и всегда будет действовать, особенно учитывая постоянную Тош и переменчивый характер жестокости Оуэна Харпера).
Он швыряет в стену свои хирургические инструменты, переворачивает каталки, кричит так громко, что испуганные долгоносики прячутся по углам. Тошико не приближается к нему, но и уйти не может. Она остаётся стоять в углу, ожидая момента, когда ей представится возможность сделать что-нибудь полезное. (Первая добродетель: стать полезным; вторая: стать значимым; и третья: стать любимым).
Он кричит, и хмурится, и плачет, и орёт о ебанутости всего вокруг, а затем в конце концов плюёт на стену; его лицо по-прежнему бледно.
— Какого хрена ты всё ещё здесь? — кричит он на Тош.
Она не вздрагивает и не ёжится.
— Жду, — отвечает она.
Он шмыгает носом и утирается рукой.
— Да? И чего же? — А потом жестоко смеётся. — Если того свидания, то ждать тебе придётся долго.
Её глаза сужаются, рот сжимается в тонкую линию. Вопрос всегда заключался в расстоянии — черепаха удаляется на 20 метров, и заяц пытается её догнать. Но что насчёт эмоциональной дистанции, личной дистанции; какие парадоксы припасены у Зенона на этот случай? Тош прикусывает губу и подбирает с пола скальпель; очертания его гладкого острого лезвия очень красивы. Лак на её ногтях начал скалываться, но благодаря размерам скальпеля и его аккуратной форме её пальцы выглядят изящными. Они словно фарфоровые.
Оуэн ловит её взгляд:
— Тош? — И в его голосе снова слышны мальчишеские интонации: отчасти — осторожность, отчасти — удивление.
Тошико кладёт скальпель на стол. (И это оно? Тот самый момент, когда баланс между обеими сторонами наконец установлен, больше не нужно ничего добавлять или отнимать, умножать или делить, совершать факторные операции — когда он смотрит на неё и видит в ней потенциал, видит, что она не просто техническая поддержка, не просто рядовой помощник, не просто необыкновенно добрый и милый человек.
Это тот момент — богоявление — когда всё становится на свои места, люди перестают быть архетипами и становятся людьми [тот момент, когда ты перестал смотреть в бездну, но бездна начала смотреть на тебя]. Он смотрит на неё, и она задумывается, не дошло ли до него наконец, что она всегда была не его безмолвным союзником, а всего лишь критиком, обиженным и язвительным, но научившимся держать язык за зубами.
— Да, Оуэн? — отвечает она.
Он облизывает губы и костяшками пальцев выстукивает по стене какой-то ритм; он не смотрит на Тош. (И да, здесь должен быть вопрос: вообразил ли он себе какого-то монстра, которого, по собственному мнению, видел, или же монстр был настоящим, а Тош на самом деле оказалась совсем не тем человеком, которого он якобы знал).
— Ничего, — говорит он так тихо, что его голос дрожит.
После смерти он в принципе становится тихим: уходит в себя, превращается в более сосредоточенного Оуэна, чем когда-либо раньше. Иногда это спокойное существование перемежается вспышками ярости, когда он пытается доказать, что жив, что всё ещё способен чувствовать, даже на самом деле это невозможно.
И Тош продолжает притворяться, что всё в порядке (потому что разве не это является воплощением британского характера? Продолжать жить, сохранять спокойствие и заниматься своими делами, даже если идёт бомбёжка, даже если мертвец ожил, даже если он ничего не может с этим поделать, находясь среди живых?), приносит ему чай и — время от времени — бутерброды. Он даже не смотрит на них, но всегда вскользь благодарит — чего никогда не было раньше — и Тошико думает о том, что соблюдать все эти мелочи всё-таки важно. Хотя бы для того, чтобы подтвердить, что апокалипсис пока не наступил. Цивилизация будет существовать до тех пор, пока в мире будут тосты и чай.
И как лучше доказать уровень его жизни? (Они договорились больше никогда не говорить об этом в тот краткий промежуток времени между настоящим и тем моментом, когда она умрёт [потому что она умрёт; это можно считать пророчеством для родившегося 9 апреля — как ей избежать смерти и страданий, если они — неотъемлемая часть её самой, если они заключены в дне её рождения? Лучше принять пророчество, чем избегать его, а потом удивляться внезапности всего происходящего] — по его инициативе.
Может быть, он слишком много времени провёл с мрачным осознанием смерти, а может быть, слишком долго пробыл среди живых, но он ждёт в Хабе, променяв на него свою квартиру, чтобы не сталкиваться с атрибутами городской жизни — ежемесячными счетами за проживание и коммунальные услуги, пустым холодильником. Остальные расходятся по домам, и Оуэн с Тошико остаются наедине среди десятков гудящих приборов, которые она использует.
И вот, когда она пишет свои отчёты и вычищает учётные записи остальных членов команды в папках Торчвуда, он подходит к её столу [и воспоминания не заставляют себя ждать; вот и пятно шоколада, оставшееся с рождественской вечеринки — то ли никем не замеченное, то ли оставленное по неаккуратности] и кончиками пальцев гладит её по волосам.
Она замирает, дыхание становится прерывистым, и он зовёт её по имени. А может быть, и нет, но она считает, что да, смысл в том, что она понимает, что он имеет в виду и для чего это делает. Он убирает волосы с её плеча, и она оборачивается к нему.
Остальное происходит быстро и спонтанно: сначала поцелуй; его рот требовательно прижимается к её губам — Оуэн пытается доказать, что всё ещё жив, что он по-прежнему что-то может, что он по-прежнему мужчина, даже после всего произошедшего. Он прижимает её к столу, и Тош не может ни о чём думать и не думает, а просто отвечает на его прикосновения. [Сноска: Третий закон Ньютона].
Оуэн напорист и упрям; ему не нужен воздух, а Тош дышится тяжело, она жадно хватает ртом воздух в перерывах между поцелуями, и её губы уже покалывает, и руки Оуэна такие холодные. Он целует её в шею и одной рукой расстёгивает пуговицы и ширинку на её джинсах; Тошико двигает бёдрами — всего один раз, и стул под ней скрипит. Оуэн смеётся, когда она с очередным вздохом запрокидывает голову, и его рука скользит по её бедру.
Она крепко сжимает подлокотник кресла.
— Оуэн.
Тошико знает, что дело не в ней. Знает, но не может сдержаться и не побаловать себя; раз уж она может получить что-то благодаря всему этому, какая разница, что на самом деле имеет в виду Оуэн? По её мнению, за всё время её работы в Торчвуде — а она провела здесь больше времени, чем остальные, за исключением Джека — никто так и не узнал, как хороша она в постели. Но рука Оуэна ныряет за пояс её джинсов, он целует её в шею, мягко поглаживая кожу кончиками пальцев, и Тош думает о том, что бы сказали остальные, если бы увидели её сейчас.
И когда его пальцы наконец оказываются у неё внутри, когда она сидит на самом краешке стула и осторожно двигается в такт движениям его пальцев, крепко вцепившись в подлокотники, она понимает, что Оуэну нет никакого дела до неё, он просто хочет вернуть себе власть.
Он смотрит на неё и целует в покрытую мелкими веснушками ключицу.
Кончая, она закрывает глаза, её бёдра подёргиваются. Затем Оуэн встаёт и, ни слова не говоря, уходит в ванную. Это было лишь самоутверждение, ничего более).
И пророчество сбывается: апрель 2008 года, они покидают этот мир.
На линии тишина. Тош истекает кровью, зажимает рану на животе ладонью — снова змея, пожирающая собственный хвост, — а Оуэн вернулся назад, к своим старым привычкам: он боится темноты, боится умирать, боится неведомых ему вещей. И Тошико благодарна ему за это, за то, что он сосредоточен на собственной боли, за то, что он кричит и ругается; конец света должен сопровождаться взрывом, а не хныканьем.
И разве не это всегда было их функциями — он бесится, она плачет?
Сегодня она умрёт. И вот настало время взвесить все её грехи и добрые дела, чтобы убедиться, что она обеспечила себе место где угодно, только не в Аду. Однако она не может сосредоточиться; ей хочется дождаться, пока на линии окончательно воцарится тишина, когда больше не будет слышно его дыхания, когда фоном будут звучать лишь сигналы тревоги. Но им предстоит видеть друг друга до самого конца, не правда ли?
— Тош? — произносит он. И да, Оуэн, она уже слышала этот вопрос раньше — от Томми, когда настал его черёд вернуться и столкнуться лицом к лицу со своим ночным кошмаром, предсказанным ранее. Она уже отвечала на этот вопрос, игнорировала его — да, ты умрёшь, и да, совершенно определённо смерть ждёт их обоих — и нет, она понятия не имеет, что лежит там, за чертой (и разве он не должен иметь более чёткого представления об этом? Может быть, поэтому он так напуган). Однако Тошико делает глубокий вдох и изо всех сил старается, чтобы её голос звучал бодро.
— Да, Оуэн?
Он шмыгает носом, и в глубине души Тош задумывается о том, не найдёт ли он очередной способ выжить, если сила воскрешающей перчатки оказалась больше, чем они представляли.
— Прости меня, Тош. Мне жаль. Мне так...
Она думает о молитве, но никому из них это не удавалось так уж хорошо. Его дыхание становится прерывистым, и Тош представляет, как радиация начинает воздействовать на него; он что-то бормочет, слова склеиваются воедино, и она мычит в ответ что-то утвердительное. Да, она понимает; да, она здесь; да, они оба умрут и навечно останутся связанными друг с другом — оказывается, эта нить никогда не порвётся — но находясь вдали друг от друга. Тошико не ощущает тяжести физического присутствия, и сейчас ей этого очень не хватает.
Ощущая покалывание в пальцах, она шевелит ими, и покрывающая их корка засохшей крови трескается.
Тело начинает неметь; она перестала плакать, Оуэн замолчал, и она была готова к этому, она подготовила прощальную запись на компьютере и теперь может уйти. Это — кульминация дня её рождения: верная смерть и страдания. И всё же её мать всегда считала, что сумеет спасти их обоих.
Она мысленно перечисляет единицы системы СИ, когда всё вокруг начинает расплываться. Последнее, что она помнит — Джек. (В конце концов всё совпадает. Он спас её, а теперь она умирает из-за него, выполняя его миссию...
Последнее, что она помнит — его лицо, тепло его рук. И вот — действие её контракта истекло, теперь ему придётся найти новых людей, которые смогут занять её место и выполнять её работу. Он использует их, и они тоже умрут ради его миссии — или ради надежды спасти Землю, однако Тош знает, что все они служили ему в той же мере, что и всей планете).
И что осталось в качестве наследства?
Стопки бумаг в её квартире желтеют и со временем становятся такими хрупкими, что рассыпаются от одного прикосновения. Надписи становятся нечитаемыми. И, возможно, всё это может стать квинтэссенцией её жизни — того человека, которым она была. Это — само воплощение человеческой жизни, жизни женщины в XXI веке в Уэльсе — в сумме: как не нужно проживать свою жизнь. А между ровных строк подробно записанных наблюдений должна оказаться её история — должна быть, пусть она никому об этом и не рассказывала, истории существует независимо от персонажей. Истории записываются — в памяти ли, на бумаге ли — и передаются из поколения в поколение (вот это — твоя бабушка, это — родители, а вот это будешь ты). И в её грудах записей, в пыльных углах её спальни, должна скрываться её история (люди определяются количеством собранных ими артефактов, тем, как они расставляют свою мебель и какую еду хранят в холодильнике).
У героев должны быть свои истории.
Конец есть начало, и змея, и изогнутая раковина.
Она просыпается на пляже, её бёдра перепачканы песком, волосы влажные и прилипли к шее. Другой вопрос — метафорический это пляж, метафизический или настоящий. Наступает прилив, ей становится холодно, и последнее, что она помнит (память — сложная штука) — как её оставили умирать.
Она ощупывает свою грудную клетку и живот; кровотечение остановилось, но на коже есть какое-то углубление, плотное на ощупь — там уже образуется шрам.
— Ты в порядке?
Даже воздух кажется солёным на вкус.
Она встаёт. Вода плещется на уровне её щиколоток.
— Ты не знаешь, где мы?
Варианты, безусловно, есть: Рай — желанный выбор; Ад — наиболее очевидная возможность; чистилище; преддверие Ада; зал ожидания перед реинкарнацией; зал ожидания перед Небесным судом; невозможное измерение для всех потерянных душ; место, где рождаются призраки; но это точно не пляж — всё не может быть так просто. Не в их случае, когда они пожертвовали своими жизнями (а он сделал это несколько раз) ради чего-то, благодаря чему взамен могли бы получить хоть какой-то мир. (В конце концов, именно этого всегда желают мертвецам: мира, как будто мёртвые не цепляются за собственные пороки, зависть и мелочность, любовь и ненависть, мотивировавшие их в жизни.
Именно поэтому столы ломятся от еды и подарков; именно поэтому люди жгут благовония и фальшивые деньги; именно поэтому мёртвым предоставляют право поесть первыми. То, о чём она забыла, переезжая с места на место — притча: мёртвые держатся за свои обиды точно так же, как и все остальные).
— Не знаю, — отвечает он и протягивает руку, чтобы помочь ей встать.
(Она должна была знать — это постоянно звучало у неё в голове, иногда голосом матери, иногда её собственным, но всегда одно и то же: учись на собственных ошибках).
Она берёт его за руку.
Самым ярким аспектом парадоксов Зенона для неё всегда была жестокость обстоятельств: вечная гонка без возможности остановиться, без возможности обогнать соперника (черепаха, заяц, роли постоянно меняются), вечное движение в пределах ограниченного отрезка времени.
И вот, что получается: они движутся — может быть, и не вечно, но по-прежнему движутся, хотя и не должны, потому что им обоим сейчас следовало бы находиться на шесть футов под землёй, где их поедали бы бактерии и земляные черви.
Она тоже его целует (в данном случае местоимение и порядок слов важны: она целует его, а не наоборот), её руки касаются его лица, его зубы царапают её губу. Загадка, проблема здесь в том, что трудно понять, означает ли это движение вперёд или назад — положительное ускорение или отрицательное, потому что, если говорить о гравитации вопреки утверждениям Эйнштейна, её нужно рассматривать как фактор. Если она движется в направлении, представляющем собой прогрессию, устанавливающем тот час Х, когда Тошико Сато официально познала что-то на своих ошибках (отметила в журнале, в архивах, в документах, которые подтвердят, что она была Человеком — возможно, не таким уж важным, но всё же Человеком, который делал Что-то, независимо от того, было ли это Что-то важным в историческом плане) и поняла тщетность погони за мужчинами, которым она не интересна, поняла бесполезность вежливости в тех случаях, когда приходится говорить влюблённому в тебя мужчине, что ты его не любишь и что его достижения не имеют для тебя никакого значения (а такое может случиться с равной вероятностью в любой вселенной и в любой ситуации).
Хокку:
Она целует его,
А в ответ — лишь тишина и холод.
(и вот — третья строка, соль шутки или удар под дых, в зависимости от того, кто ты и с кем ты, и, конечно, оглядываясь назад, понимаешь, что других вариантов не было. Если Оуэн Харпер в одной вселенной думает и делает что-то, то все Оуэны Харперы во всех вселенных должны думать то же самое и рассматривать его действия в качестве возможных [хотя разные вселенные, являющиеся стабильными и идентичными данной вселенной — в этом времени и в этом пространстве, которое невозможно определить в настоящий момент — могут внести изменения в итоговое действие], и в этот момент Тош понимает, что никакого движения и не было, только иллюзия [предыдущие вопросы, касающиеся прогрессии/регрессии, больше не актуальны], и они остались теми же, кем были, статичными, каждый на своей орбите).
Его звенящий смех.
Она целует его, и рука, касающаяся её щеки, вдруг оказывается удивительно тёплой, и он говорит:
— Сколько времени ты этого ждала?
Она чертит линию на песке большим пальцем ноги.
— Какая разница?
— Никакой, — соглашается он.
Вопрос никогда не заключался в сроках, временных линиях; вопрос был не «когда», но «если». Чем дольше она думает об этом, тем яснее становится, что Оуэн оказался связан с ней пунктирной линией. Доктор Оуэн Харпер — доктор в биологическом смысле, выпускник медицинского университета, чья задача — лечить людей (вне зависимости от того, велики или малы их шансы на это), стал частью её мыслительного процесса, частью её самой. Потому что он был мостиком между тем процессом, когда ты лечишь кого-то сам, и тем, когда лечат тебя — снова эти идеи движения вперёд, даже если заяц никогда не догонит черепаху, потому что они будут двигаться вечно — каждый в своей вселенной.
И, возможно, наука запуталась, но истории остались прежними; её наследие будет частью наследия её матери, а то, что останется от её матери — частью того, что оставила бабушка, и раковина никогда не развернётся по собственной воле. Все всегда возвращаются на знакомый путь.
Стрела, выпущенная из лука, движется со скоростью X километров в час, но не имеет значения, куда целился стрелок (если он вообще куда-нибудь целился), или кого он хотел убить, и хотел ли он убить ради благого дела или попусту, и чьей моралью он руководствовался (западной, восточной, маркеры человечности могут быть любыми) — такая правота или неправота рассчитывается потому, что ответ следующий: стрела никогда не достигнет своей цели —
Чтобы переместиться из точки X с координатами (x;y) на плоскости Z в точку X2, сначала нужно, чтобы стрела достигла точки X1 между двумя указанными — это средняя точка, простейший пример. А чтобы достичь точки X1 с координатами (x;y) на плоскости Z, стрела также должна оказаться в точке X½, и так далее, ad nauseam. Так создаётся вечное движение на ограниченном отрезке пространства —
Что делает движение (перемещение, прогрессию, вопросы расстояния [эмоционального, умственного, физического, семейного]) невозможным;
quod erat demonstrandum.
Он берёт её за руку на пляже в загробной жизни, и она целует его, и неоспорим тот факт, что они оба мертвы (официально, со свидетельством и так далее), и им больше нечего вычислять, нечего делать и не о чем думать — разве что устанавливать мир, или завершать свою последнюю миссию, или искать новую, или просто идти дальше и наконец перестать существовать.
Он берёт её за руку, и они просыпаются (в метафорическом, физическом, философском или буквальном смысле — это ещё предстоит определить) в точке с координатами (x;y) в неопределённой плоскости Z. Оуэн не выпускает её руки, и Тош задумывается о том, смогли бы они найти способ добраться до Рифта, чтобы вернуться в то место, которое они оба ненавидели (ненавидели, но не представляли своей жизни без него).
— Что нам теперь делать? — спрашивает он.
И она отвечает:
— Не знаю. Может быть, идти дальше.
Они возвращаются — так, как это обычно бывает: невидимыми, неспособными прикоснуться к чему-либо, кроме друг друга (даже к мебели, которая так же безжизненна, как и они), однако могущими говорить (правда, неизвестно, слышат ли их другие). Тошико задерживается в кабинете Джека, трогая всё, до чего может дотянуться, даже если её прикосновений никто и ничто не сможет ощутить.
Когда Джек видит её, он не бросается извиняться, не выглядит шокированным, лишь прерывисто вздыхает (и она видит, как он напряжён, как застывают его шея и плечи).
— Я так и думал, что это произойдёт, — говорит он, поправляя одну из своих подтяжек.
Она грызёт ноготь большого пальца.
— Тогда спасибо, что предупредил нас.
Он приподнимает бровь и вскидывает голову, скрестив руки на груди — о, да, он не ожидал этого, но даже у мертвецов есть своя свобода.
Оуэн выходит из стены, и Джек трёт глаза — о, капитан, мой капитан — и все трое молчат. Рука Оуэна по-прежнему тёплая, когда его пальцы переплетаются с пальцами Тош; она думает, что могла бы привыкнуть к этому — к теплу его рук, к теплу его кожи, к мягкости его рта (и разве это не удивительно, как быстро всё может измениться; напряжённая челюсть становится мягким ртом за такое [короткое, или, может быть, долгое время; всё относительно, когда оглядываешься в прошлое {нет ясности в том, чтобы быть мёртвым; это всё равно что расплывчатые образы тех, кого больше нет среди живых, но кто пока не смирился с тем, что больше не принадлежит к этому миру}]);
Конец истории не мог быть иным:
(Джек копается в ящиках своего стола и выкладывает кое-что из их вещей — реликвии, артефакты — на столешницу рядом с табличкой с именем. Здесь и пистолеты, и фальшивые именные значки и удостоверения личности, и их фотография с рождественской вечеринки.
— Вы планируете вернуться?
Оуэн кашляет.
— Мы уже вернулись, разве нет?
— Я не это имел в виду, — отвечает Джек, пряча руки в карманы. Карманных часов, которые всегда лежали у него на столе, нигде не видно.
И что они могли сделать, несчастные, всеми покинутые мертвецы, неспособные прикасаться к вещам или людям, не могущие ничего — только летать сквозь мебель, через весь мир, бесцельно, но в поиске. Ответ: этот вопрос никогда на самом деле не был вопросом.
Они часто возвращаются в Хаб — а что ещё им оставалось? Что ещё могло бы иметь смысл? — и помогают, когда есть возможность, когда команда Торчвуда [реальная, из плоти и крови] находится в офисе. А в те моменты, когда никого нет, когда в офисе пусто, они парят вокруг своих бывших рабочих мест, и Оуэн запускает руку ей под блузку, чертит линии на её коже, ласкает её грудь, прижимая её к себе, его губы прижимаются к её шее за ухом, и это движение, ведь так?)
Змея пожирает собственный хвост и сводит свою судьбу к единственной точке А, и не движется ни в одном из других направлений (X, Y или Z).
Переводчик: Snake Gagarin (aka Dr Owen Harper)
Бета: Snake Gagarin (aka Dr Owen Harper), самовычитка
Оригинал: Classical Mechanics by encroix
Размер: миди, 9313 слов в оригинале
Персонажи: Тошико Сато, Оуэн Харпер, Джек Харкнесс; упоминаются Гвен Купер, Мэри (эпизод 1х07), Томми Броклесс (эпизод 2х03), Адам (эпизод 2х05)
Категория: гет
Жанр: драма, ангст
Рейтинг: R
Краткое содержание: Уроки, которые преподала ей жизнь и которые ничему её не научили.
Примечание: POV персонажа
Предупреждения: Присутствуют спойлеры и обсценная лексика; смерть персонажа; возможен ООС
читать дальше
Воспоминания убивают. Поэтому не следует думать о некоторых вещах, о тех, что дороги тебе, или нет, следует думать о них, ибо если не будешь, то есть опасность понемногу их вспомнить.
Сэмюэл Беккет, «Изгнанник»
Сэмюэл Беккет, «Изгнанник»
Тош всегда ненавидела парадоксы Зенона, и поэтому, конечно же, напрочь зациклилась на них. (И неважно, что она всегда лучше разбиралась в математике, нежели в физике, и неважно, что это не её конёк, лучше об этом не думать, не думать, не думать). В этом есть что-то жестокое по сути своей, думала она, — заяц, который бежит за черепахой и никак не может её догнать, никак не может достичь её уровня. Раздражающе медленно ползущая черепаха выигрывает благодаря технике, благодаря тому, что правит миром.
Конечно же, это неправда — этот принцип уже опровергнут, лишён смысла — но в нём есть определённая поэтичность, благодаря которой его никак не удаётся изгнать из людского воображения. Люди не хотят, чтобы заяц догнал черепаху; черепаха всегда побеждает.
Тош ненавидит это точно так же, как и спиральные изгибы ракушек, змею, пожирающую собственный хвост; точно так же, как и то, как конец превращается в начало, которое превращается в настоящее, которое превращается в будущее, которое превращается в прошлое; снова и снова, одни и те же истории повторяются для будущих поколений, для прошлых поколений, для одного и для двоих — для первопроходцев и для тех, кого они забирают с собой.
Она не исследователь; она не выбирает себе земли для завоевания, не оставляет на деревьях метки о том, что она здесь была, что она является кем-то, кого нужно запомнить. Она отмечает свои собственные истории на себе же — покрытые синяками ноги; накачанные мышцы рук; то, как она запускает руку в волосы и тянет, как когда-то делала её мать, напоминая себе о своей ошибке, или о том, что согрешила, или о том, что оказалась не права.
Именно этому она научилась в Англии: боль — это одно, воспоминания — другое; и всегда, слушая, она записывает, делает заметки, да, это слово означает именно это, именно так, и Черчилль, и Китс были правы, истина — это всё, и она всегда одна.
_______________
Однажды на вечеринке Оуэн целует её.
Это Рождество, и конец света не наступил — в кои-то веки — поэтому они устраивают вечеринку. У них есть ликёр, и она включает радио, и они притворяются, что это обычное Рождество в офисе — с дешёвыми украшениями, и неловким молчанием, и пьянством в два часа дня. Тош не пьёт много, решив вместо этого ограничиться коктейлем. Она старается оправдать это осторожностью, предусмотрительностью — ведь этим вечером кого-то точно придётся отвозить домой, и не все должны напиваться — но истинная причина заключается совсем не в этом.
Приближается полночь, но все они по-прежнему здесь — потерянные души, которым больше некуда пойти, думает она, — и Сьюзи с Оуэном покачиваются в медленном танце, её рука лежит на его предплечье, и их губы очень близко друг к другу, но не соприкасаются. Потом Сьюзи надувает губы, негромко смеётся, и Тош не может отвести от них взгляда — ей как раз хватило алкоголя для того, чтобы выглядеть по-идиотски. Суть вечеринок в том, что на них есть место анонимности, думает она. Но здесь? Здесь сбежать друг от друга невозможно.
Она приканчивает остатки своего коктейля, и тут к ней подходит Оуэн — руки в карманах, резко очерченный рот кривится в ухмылке, которая всегда казалась ей очень жестокой. Но потом он улыбается и бросает на край её стола конфету.
— Счастливого Рождества, Тош.
Она улыбается в ответ, стараясь скрыть волнение, от которого щекочет в животе.
— Тебе тоже счастливого Рождества, Оуэн.
Её голос дрожит. И она ненавидит это — то, как у неё вечно всё валится из рук, когда он появляется — то её голос становится на октаву выше, то на октаву ниже, и всегда он слишком, слишком тихий.
Она потеряла свой голос где-то в пути, на пунктирной линии, ведущей из одной страны в другую, по дороге из тюрьмы в Торчвуд, заполнив освободившееся место бумагами, заметками и записями. Вычисления, дневниковые записи, назначенные встречи и коды заменили произносимые вслух слова, заменили голос.
Иногда ей кажется, что она больше не сможет выносить всё это — эту работу, жизнь здесь, всё на свете — и в такие дни её спасает Джек, хватая за руку. Она думает, что в этом есть что-то неестественное — Джек, пытающийся кого-то удержать. И знает ответ — по тому, как он старается не дать ей уйти, напомнить ей о её долге и о том, какую выгодную сделку она заключила — но это ещё не вся история; сцены из неё не клеятся в один общий сюжет, и её ставят в тупик попытки понять структуру собственной жизни.
Девочка, родившаяся в одном месте и оказавшаяся в другом, и прах её матери рассыпан у её ног, словно высохшие осенние листья, и ещё, конечно, эта пословица — или не пословица, а, может быть, просто чувство, с которым она выросла, вкус умами — то, что невозможно перевести — что-то неоформленное словесно, затерянное в попытках объяснения — цветущая сакура, которую любовно выращивают лишь для того, чтобы её цветы опали с дерева.
Девочка, родившаяся в одном месте и оказавшаяся в другом, не понимая, как так могло получиться, если не говорить об оранжевом комбинезоне и перспективах умереть. Это будо, и её мать, и сказки, и выдумки, и Джек, который утверждает, что всё понимает, который чужой здесь и которому нужно найти своё место в своём времени.
Но выгодная сделка...
Он словно говорит: «Ты нам очень обязана».
Ей хочется сказать ему, что она ничем ему не обязана — или Торчвуду, или всему миру.
И вот теперь здесь Оуэн с милой улыбкой — фальшивой улыбкой, не дари улыбку крокодилу, — не предвещающей ничего хорошего, и в каждом его движении сквозит жестокость. Призраки преследуют не только людей и населяют не только дома; они заводятся в пространстве — щели между плитками, провалы в памяти, поры в костях, мозговые пузыри; она знает, как эти существа попадают внутрь и селятся в самых труднодоступных местах, как они искажают память в своих целях, не принося ничего, кроме кошмаров.
Она чувствует запах алкоголя в его дыхании, когда он опирается руками о стол по бокам от неё и наклоняется к ней. Её бедро прижимается к краю столешницы, и Оуэну удаётся вторгнуться ещё дальше в её личное пространство.
— Для праздничного настроения? — бормочет он, и его руки скользят по её спине. Громкий смех Сьюзи эхом разносится по помещению.
Оуэн смазывает большим пальцем свежие чернила на написанном Тош тем вечером отчёте. Его губы чуть приоткрываются, когда он наклоняется к ней, и она ощущает панику, резкую, острую, как разряд тока.
Он хихикает, когда его губы касаются её губ. Она обхватывает пальцами его запястье; его рот горячий, и на вкус Оуэн оказывается немного кисловатым (она решает, что это от выпивки). Оказывается, он не так хорошо целуется, как она всегда представляла (где бы ты ни очутилась, всегда существуют истории о Прекрасном Принце и связанные с ним иллюзии; [воинственные] принцессы с забранными наверх волосами, заколотыми стеклянными шпильками, женщины-лисы, преследующие своего желанного мужчину и спасающие его [когда он слишком пьян и не может постоять за себя сам]. Но поцелуи — это всегда что-то особенное, запоминающееся, воспетое в стихах; то, как чужое дыхание щекочет нижнюю губу, как соприкасаются губы, как они дрожат — как могло бы быть написано в каком-нибудь романе — то, как бывает, когда чего-то очень сильно ждёшь — когда поцелуи оказываются заменой сексу); он прижимается к ней, его нос задевает её нос, его язык касается её нижней губы. Она тихо стонет, и его пальцы впиваются сквозь ткань свитера в её спину.
Он отстраняется, прикусив нижнюю губу, и она не может придумать, как ответить, как отреагировать, кроме как убрав свои руки с его запястий и сложив их на коленях.
— Счастливого Рождества, — повторяет он, возвращаясь к своему столу.
Бумаги с её стола сыплются на пол; этот звук напоминает ей об осени (шуршание листьев, которые ветер гонит по улице, как в старом стихотворении Элиота).
_______________
И если то чувство потерянности, которое она испытывает, измеряется расстоянием, пространством, теми физическими понятиями, которые можно посчитать и измерить, которые можно пронумеровать и назвать (в дальнейшем вычисляемое здесь в отношении времени в той же мере, как и пространства, по формуле:
lim x (t + Δt) — x(t)
Δt → 0 Δt
потому что дело не в том, как далеко она перемещается — в милях или километрах — но в том, куда и как быстро. И в этом вся суть: скорость — это измерение быстроты движения в данном направлении. Она катится ко всем чертям, возможно, в буквальном смысле; нельзя сказать, что она перемещается из пункта А в пункт Б в фиксированном измерении фиксированного пространства, она движется в Ад — с большой буквы «А», — и не имеет значения, какие усилия она прикладывает, потому что подписание контракта между одним злом и другим не даёт никаких гарантий), то определённо где-то среди чисел и дробей, букв и символов, нагромождённых поверх других букв и символов, должна таиться разгадка.
Тогда как превратить себя в уравнение, в проблему, которая должна быть решена (как проблемы существуют для того, чтобы их решать, уравнения существуют для того, чтобы расчленять их на более простые формы), как решить проблему с Оуэном (это другая задача, из биологии — что-то в той же области, но не совсем похожее; вопрос жизни и смерти и их разделения), как начать?
Всё записывается. (Её первая поездка на автобусе, бездомный старик, воняющий помойкой, рядом с ней, у него не хватает зубов, он шипит на неё — «Можешь говорить о Муссолини всё, что хочешь, но при нём, по крайней мере, поезда приходили вовремя!» — хрипло хохочет над собственной шуткой, забрызгивая слюной спинку сиденья перед ними).
И фотография с рождественской вечеринки, прицепленная магнитом к холодильнику, как корчащееся насекомое на булавке.
И что ещё сказать, если иногда по ночам, опустошая очередные бутылки вина — бутылки [б у т ы́ л к’ и] (исчисляемое) — ‘стеклянный или пластиковый контейнер для жидкостей, обычно с узкой верхней частью, называемой горлышком’, форма множественного числа, образованная от исходной формы «бутылка», — она ловит себя на ощущении ужаса и восхищения перед фотографией и прячет её за другими предметами — за диванными подушками, за бутылками с нефильтрованным оливковым маслом и соевым соусом, за пакетами с водорослями. Так она может привести мысли в порядок хотя бы на мгновение, перестать думать об этой проблеме и её решениях, перестать думать.
_______________
Одиночество — это не та целебная субстанция, за которую его выдают поэты, пишущие хокку. (Ответ: иди в жопу, Басё [芭蕉]:
furu ike ya
kawazu tobikomu
mizu no oto
_______________
Потому что смысл заключается в неожиданности, смысл в том, что никогда нельзя ожидать ответа на проблемный вопрос, смысл в том, что такие вопросы никогда не даются тем, кто не может их решить, смысл в том, что нужно вспомнить, что в пруду бывает рябь, вне зависимости от того, хочешь ты нарушить мирную обстановку или нет).
И история становится прошлым, которое становится будущим, которое становится настоящим — изгибы раковины, бесконечная спираль...
Утром она два часа копается под подушками, в коробках и бумагах, невзирая на похмелье, ища фотографию с затёртым уголком, которую она столько раз теребила в руках.
Она не может позволить себе разрушить иллюзию.
(Пока нет).
_______________
Она находит Мэри.
Или Мэри находит её.
Она не вполне уверена, какое из этих утверждений истинно.
_______________
Это было ошибкой. Чётко занесено в протокол миссии, записано её собственным каллиграфическим почерком. Однако Джек по-прежнему настаивает на этой встрече (два человека, сгибающиеся под тяжестью собственных жизней и притворяющиеся, что всё в порядке), чтобы побеседовать о степени повреждений, о последствиях.
— Ты в порядке, Тошико?
Она смотрит прямо на него.
— Я чувствую себя прекрасно, — с улыбкой отвечает она, глядя на его пальцы, обхватившие край стола; на фоне тёмного дерева его рука кажется очень бледной. — Это всё?
Он сужает глаза, глядя на неё. Она чуть склоняет голову, поворачивается на каблуках и направляется к выходу. (Он ничего не говорит. И она кое-что понимает — Джек никогда не был хорошим руководителем, он был лишь тем, кому хватало нахальства выдать себя за главного).
_______________
Последствия, тщательно просчитанные —
Бардак.
_______________
С лёгкостью приведённые в порядок и подсчитанные, неорганизованные мысли и разбросанные бумаги, дневники с бессмысленными наборами слов — образы, которые она помнит, хотя и не должна бы, и места, которые она забыла, хотя и должна была знать. Имена, места, ситуации, некоторые из этих воспоминаний принадлежат ей, некоторые — нет. И мышечная память — память чувств. Голова раскалывается от мыслей, которых слишком много, и от явственного ощущения чужого присутствия.
Разве это не то, чего ты хотела, шептала ей Мэри в постели. Быть нужной? Быть любимой?
(Мэри — Просвещение, запрятанное в инопланетной душе и маскирующееся под человека. Ещё одна пленница — разве это не совпадение; вместе они бегут от собственных судеб, от поступков, которые совершили по причинам, которые вполне можно понять. Мэри предлагала ей мысли других людей, которые занимали её, не давая вспоминать о тюрьмах и допросах [до сих пор не запрещённых Женевской конвенцией — возможно, эта проблема сознательно игнорировалась; в конце концов, Бомба {да, та самая} стала очередным историческим артефактом; тем, во что молодые студенты никак не могут поверить и не поверят в серьёзность всего этого, пока сами не увидят фотографии — обрывки одежды, прилипшие к обгоревшей коже, разбитые циферблаты и люди, вплавившиеся в землю]).
Она не помнит, что ответила на это.
И здесь, в записях, которые она вела — должно быть, это её слова. Наклонный почерк, буквы тесно лепятся друг к другу, слишком тесно, влажные растекающиеся чернила.
_______________
Несколько дней Оуэн даже не смотрит на неё.
Это было не твоё дело, шепчет он (или думает — с презрением и пренебрежением), и она кивает, да, она соглашается, да, это было не её дело…
Но это ничего не меняет. Проблема с Оуэном усложнилась ещё больше — Гвен, и парень Гвен, и его чувства (если они были, это нужно было иметь в виду, но в случае с Оуэном это всегда было сложностью — за презрением и снисходительностью на его лице ничего нельзя было рассмотреть) — ещё одна переменная — и отчасти Тош это нравится — вина, которую испытывает Гвен, чувство раскаяния, которое внезапно пришло к ней, и поэтому она улыбается и пытается загладить вину, принося Тошико чай и еду.
Тош каждый день записывает имена и даты — числа и буквы — и наблюдает, как они образуют на странице списки и колонки, до тех пор, пока не перестают что-либо значить.
Она не помнит, как пишется её имя по-японски.
_______________
Знакомство с Томми было случайностью. Оуэн опаздывал — как обычно — а Джек понятия не имел, как обращаться с медицинским оборудованием.
Не то чтобы она это знала. (Однако её официальная должность — отсутствие должности; у неё нет ни имени, ни звания, она помогает здесь, потому что у неё есть только одна обязанность — молчать и помогать, при необходимости предоставлять определения, фоновую информацию и статистику, разбираться в механизмах [по крайней мере, в этом она точно разбирается лучше всех], рассчитывать и вычислять.
Её должность не предусматривает обсуждения контрактов. В её обязанности не входит самопожертвование. Это не совсем правильно для остальных, но мы ценим то, что вы нашли время прийти, и скоро свяжемся с вами, сэр/мадам (нужное подчеркнуть)).
Впервые увидев её, он потянулся за пистолетом, издав гортанный звук; на его челюсти забегали желваки.
— Вы кто? — спросил он. — Где я, чёрт побери?
Джек помог (как всегда): он всё-таки капитан, и нет, Томми, война закончилась; Тош(ико) здесь для того, чтобы помочь тебе, Томми. И она понимает, о чём речь — она точно не одна из тех людей (нет, эти обвинения следует приберечь для Второй мировой)…
Тошико — она же Тош;
или по-английски: Tosh - tɒʃ: сущ. (неисчисляемое) ‘Глупость, нонсенс; чепуха; бессмыслица’. Происходит, возможно, от слова «тошерун» («5 крон»), т.е. что-то незначительное.
В японском языке это слово — 敏子 — означает «вундеркинд». Да, легко заметить, сколь многое теряется при переводе, как теряется ценность чего-либо при обмене. И она забыла уже, сколько иен в одном долларе, столько долларов в одном фунте стерлингов. Её никогда не интересовали числа в курсах валют, когда ей приходилось уделять всё своё внимание времени как таковому; это — последняя строка хокку, шок, удивление, шутка над тобой.
И она пытается говорить мягким, успокаивающим тоном.
— Да, я здесь для того, чтобы помочь, — говорит она, и он вырывает свою руку из её руки (а она всего лишь хотела измерить его пульс, всего лишь пыталась оценить его состояние, пыталась быть Оуэном).
— Пожалуйста, пусть придёт кто-нибудь другой.
И тогда появляется Оуэн, на ходу натягивая свой белый халат, с болтающимся на плече стетоскопом, готовый осмотреть Томми.
— Что она тут делает? — говорит он. Не зло, она помнит это, хотя на её память не всегда стоит полагаться.
— Вот и я не могу понять, — отвечает Томми.
И Тош выскользнула в коридор и решала в уме квадратное уравнение до тех пор, пока не отошла достаточно далеко от прозекторской (всё тот же старый вопрос о скорости, всё те же старые вопросы и несуществующие решения), пока голоса не затихли.
_______________
Они с Томми как-то сближаются, превращаются в бином (Тош и Томми), заключённый в скобки, и в тот единственный день в году, когда Томми оживает в надежде разгадать своё важное предназначение, о них никогда не говорят по отдельности. Он держит её за руку, его ладонь постепенно становится всё горячее и горячее, пока он сидит на каталке, а она улыбается ему и считает, сколько раз он сжал её руку, сколько раз улыбнулся ей, сколько раз его улыбка была такой широкой, что кожа на щеках натягивалась.
Сидя на каталке, он накрывает её руки своими и говорит:
— Останься.
(Он говорит это каждый раз, как будто протоколы могли измениться, как будто на сей раз что-то было не так, как в предыдущие разы).
Оуэн лишь однажды бросает на них взгляд — и она запоминает это.
_______________
И когда кто-то выходит из зеркала — Алиса в Стране Чудес, только наоборот; Страна Чудес в Алисе, Шляпник здесь, в Уэльсе, в Кардиффе, в Реальной Жизни, возник, чтобы показать свою значимость и свою способность быть настоящим — всё становится с ног на голову.
В Томми есть что-то, заставляющее других людей смотреть на неё иначе. Он, конечно, весёлый, очаровательный и чем-то напоминает ей Супермена, он всегда хочет играть в удалого героя и кого-нибудь спасать.
Все мы здесь не в своём уме.
Чеширский Кот, возможно, пришедший из другой вселенной, исчезает и снова появляется, когда ему заблагорассудится, благодаря Рифту. Это невозможно; нет ничего невозможного. Следы игры слов, и литературы, и маленьких мультяшных девочек в красивых платьицах бегают туда-сюда, пытаясь найти дорогу домой. Никто не говорит о том, как Страна Чудес пробирается в сны и воспоминания, и никто не думает о том, как могла Алиса продолжать смотреть на свой мир так же, как раньше, после того, как танцевала с безумными шляпниками и мышами размером с людей, и видела всё перевёрнутым вверх тормашками.
А Томми?
Он только и делает, что удивляется тому, во что превратился этот мир, рассказывает о старых Всемирных выставках, которые когда-то проводились, и о том, как демонстрировавшиеся на этих выставках вещи не были такими же прекрасными, как нынешние — такие, как гибридные автомобили и телевизоры, интернет-порнография и смартфоны.
Теперь он доверяет ей, не так, как раньше, и Тош ждёт чего-то большего. Как будто они оба стали свободнее, сбросив одну туфлю, и теперь она ожидает, когда на пол упадёт вторая. Неужели только излишне оптимистичный настрой может стать причиной неудачи с Томми? С ними? Ведь он так до сих пор и остался нетронутым Рифтом и разрушительной природой самого Торчвуда; конечно, у него есть великая цель — та, о которой смутно упоминал Джек, — но почему это обязательно должно быть самопожертвование? Может быть, ему придётся передать какое-то сообщение, или навестить старого друга, или раздобыть какой-нибудь артефакт.
Томми переворачивает мир с ног на голову, и все люди внезапно меняются; как магниты, поляризованные так, чтобы отталкиваться — стоит перевернуть один, и все отношения изменятся.
— На этот раз всё по-другому, — однажды вечером говорит ей Оуэн, открывая банку с пивом. — Ты… ты во что-то ввязываешься.
Она с отсутствующим видом делает глоток из чашки с чаем.
— Во что я ввязываюсь? В то же, что и ты с Дианой?
Его челюсть напрягается.
— Ты… просто будь осторожна.
А потом он просто встаёт и уходит, оставив своё пиво на столе. Тошико с трудом сдерживает смех.
Она не любит его — Томми — но знает, что это ей и не нужно. Он просыпается один раз в год и ждёт своей миссии (они никогда об этом не разговаривали, но Тошико размышляет о том, страшно ли ему ожидать, как решится его судьба; она знает, каким холодным кажется Торчвуд — какой он холодный на самом деле, — и не представляет, какой дать совет, если бы у неё попросили совета. При этом она хочет знать, хочет видеть его разозлённым, хочет видеть, как он дерётся), но в такие моменты всё напоминает Страну Чудес. Поэтому они ходят в кино и в паб, и он покупает ей картошку, и она смеётся, и когда они целуются, его рот сладкий на вкус.
Она отмечает этот день в своём календаре — день, когда он просыпается, — словно Рождество.
_______________
Им приходится отправить его на смерть (это и есть тот звук, с которым упала на пол вторая туфля; там, где они не разуваются у дверей, потому что невозможно тихо ходить на цыпочках среди старых воспоминаний и призраков).
Она замечает, что Оуэн следит за ней из-за угла, сложив руки на груди, и смеётся. Томми сидит в углу, угрюмый, молчаливый, и Тош отворачивается, впившись зубами в собственную руку; её плечи трясутся.
Гвен тянется к ней, но Тошико выскальзывает из её рук.
— Тош, ты в порядке?
В резком свете ламп в прозекторской хирургические инструменты кажутся ещё острее.
— Всё хорошо, — говорит она.
Джек выходит в коридор.
Тош думает о молитвах. Конечно, в этом нет смысла. Существование Бога не имеет никакого научного или рационального обоснования. Только не здесь — в Торчвуде — где мужчины и женщины падают с неба, чтобы в них влюблялись, чтобы к ним привязывались и чтобы их в конце концов отзывали обратно туда, откуда они появились. Бог дал, Бог взял.
Оуэн отключает медицинское оборудование.
(В этот момент Томми начинает всхлипывать, и все удаляются в коридор, где неловко переминаются с ноги на ногу, делая вид, что не слушают. Горю всегда нелегко противостоять, но она слишком много раз смотрела на это лицо, чтобы ужасаться его виду; она не обнимает Томми, не прикасается к нему — нет утешения для того, кто знает, что скоро умрёт [не имеет значения, по важным причинам или из-за чего-то незначительного; может быть, когда есть важная причина, умереть легче, и, может быть, благодаря этому легче поверить в Бога], и он не просит её ни о чём.
Он не берёт её за руку, не просит остаться и не просит уйти.
Он просто дышит. Издаёт резкие хриплые звуки, пытаясь сделать глубокий вдох сквозь рыдания, прерывисто смеётся над непрожитой жизнью, над несправедливостью всего происходящего.
— Если это Первая мировая война, — говорит он, — то меня можно будет считать великим человеком, если я погибну на ней?
Загадка, но вполне решаемая.
— Ты уже великий человек, — отвечает она, обняв его за талию и прижавшись к нему; его рот утыкается в её плечо, а лоб — в ключицу.
— Я люблю тебя, — говорит он, и это ложь — они оба это знают — но умирающему нужно хоть какое-то утешение, а он солдат, и он молод, и его должны торжественно встречать вместе с другими такими же солдатами на улицах города, люди должны приветствовать его. И, может быть, должны быть и гранаты у самого его лица, и пули в спину, и шрапнель в бёдра, в рёбра, но только не это — оправиться от войны лишь ради того, чтобы понять, что возвращение неизбежно, что уйти от смерти невозможно.
В конце концов война забирает своё, пожинает то, что не сеяла. Она всегда выигрывает, поэтому нет смысла делать ставки. Томми запускает руку в её волосы и целует её, обхватив пальцами затылок, и она знает, что он хочет спросить. Вопрос, терзающий всех мёртвых и умирающих — как заполучать жизнь от всех и отовсюду, где только можно её найти).
_______________
Томми исчезает, и Тош пускает фонарь по воде канала. Мертвец отправляется в призрачный мир, откуда и появился. Оуэн предлагает купить ей выпить, пытается вызвать её на разговор. Змея пожирает свой хвост, и они вернулись к этой точке — точке А: одно тело находится в эмоциональном отдалении, а другое парит рядом, как спутник; позиции меняются, когда появляется третье тело — то, что немного смещает всё относительно первоначального положения.
Эффект Страны Чудес.
Она оставляет его на мосту, хотя с его стороны очень мило предпринять какие-то усилия. «Всегда стараться видеть во всём позитив» — новогодняя резолюция 1998 года — разве это не то, что она делает? Она потеряла любимого человека, но получила приятную беседу. Обменные курсы редко бывают выгодными.
Однако это не меняет старых привычек. Тош направляется в бар, где спиртное продают навынос, и приобретает ещё несколько бутылок — опять это слово, множественное число, нарицательное, и так далее, и так далее, — крепкого ликёра, потому что ей совершенно необходимо напиться. Она пьёт водку, пока не засыпает на полу в ванной, где тени на потолке двигаются сами по себе.
Один раз Оуэн ей позвонил, и она уронила свой телефон в ванну.
_______________
На одной памяти нельзя ничего построить — это слишком похоже на памятники из песка, они очень легко разрушаются, рассыпаются, их нетрудно изменить. Наутро после ухода Томми, когда Тош просыпается на полу в ванной с прилипшим к нёбу языком и сухими губами, а рядом с ней лежит открытая бутылка водки, а на щеке отпечаталась керамическая плитка, вспоминать оказывается нечего.
Конечно, была мозаика, части которой можно было соединить: да, должно быть, она здесь пила — вот бутылка водки со следами её помады на горлышке (и о, почему-то губы у неё были накрашены). На кухне винные бокалы, до сих пор немытые, с красными следами — из них, должно быть, она пила до того, как пошла за добавкой. А в гостиной — наполовину скрученная сигарета.
Настоящее становится прошлым, и Тошико не может не узнать своих ошибок юности, доказательства которых лежат на журнальном столике, на кухонных шкафчиках, на полу в ванной. Когда она решила стать более аккуратной, всегда убирать за собой и вычищать все пятна (Новый 2001 год), предполагалось, что так и будет до конца её жизни. Что она будет более замкнутой, и её неприятные стороны больше никто не увидит, они больше не ничего не омрачат.
Она просыпается с похмельем и настойчивым напоминанием о том, что, когда у тебя есть лишь воспоминания, у тебя нет ничего. Её мать ничего не оставила после себя, кроме историй, сохранившихся в памяти, как исчезающий запах ароматической цветочной смеси; историй, которые она должна удержать, должна сохранить.
_______________
Разрушение в пяти словах (или даже меньше):
Так она знакомится с Адамом.
_______________
Адам с лёгкостью занимает те места, где должна находиться информация, которой Тошико не владеет: имя её прадеда или что произошло с её дедушкой после войны. Он вплетается между её любимыми японскими стихотворениями и физическими законами Ньютона, словно игла, сшивающая куски материи — они не разделятся, пока не порвётся нитка. Это её вина; это вполне понятно.
Ему удобно с ней; след, оставленный Мэри, оказалось легко найти, и он с лёгкостью преодолевает свой путь. Нужно было сделать не так уж много, чтобы выдавить из Тош настоящую её — в ней было слишком много горечи и обиды. И в конце концов он материализовался — полностью сформированный человек, стоящий на валлийской земле, целующий её, проскальзывающий у неё между ног и пробующий на вкус другое тело.
В её памяти уже было слишком много жидкого, податливого, и всё начало меняться. Остальные члены команды, один за другим.
И Оуэн — и их взаимоотношения — служит маркером в её воспоминаниях. Поцелуй на рождественской вечеринке, и фотография, и память о той боли, которую Тош испытала, узнав о романе Оуэна с Гвен. В ней было достаточно эмоциональной боли, чтобы подпитывать Адама, и достаточно воспоминаний, с которыми он мог играть, вписывая себя в центр повествования.
Третья строка хокку? Ничто не работает так, как следует; это уже не просто путаница — они преодолели несколько измерений, их мотало, вертело, швыряло из стороны в сторону и выворачивало наизнанку, и теперь Оуэн, конечно же, по уши влюблён в неё, бедняжка, и она понятия не имеет, как сказать ему, что он её не интересует, что её никогда не заинтересует такой человек, как он — особенно если поблизости есть кто-то вроде Адама.
В кои-то веки Тош твёрдо знает, кто она и для чего она здесь; есть Торчвуд, и она является важной его частью, и ещё есть Адам. А Оуэн? Как они в принципе могли общаться друг с другом, если он даже не смеет посмотреть ей в глаза, если в его голове живёт твёрдое убеждение в том, какой прекрасной она должна быть — а она отнюдь не прекрасная, во всех смыслах этого слова. Она изо всех сил боролась за своё место в этой жизни, и у неё нет времени на его влюблённые взгляды. Он ведёт себя, как маленький мальчик, который и мира-то не повидал. Она не может быть ничьим спасителем; вот что Оуэн должен знать.
Тош разбивает Оуэну сердце и даже не вспоминает об этом; горькую правду нужно высказывать вслух, и чем раньше, тем лучше.
_______________
Адама изгнали из их сознания, но Тош по-прежнему ощущает повсюду его следы — так же, как и следы Мэри. В её голове слишком много голосов, но она помнит лишь то, как разговаривала с Оуэном, и то, как в конце концов ушла, расправив плечи и выпрямив спину.
Даже Адам, который умел мастерски исследовать чужие воспоминания, не нашёл её воспоминаний о тюрьме — они были скрыты слишком глубоко. Там была пустая ненависть к самой себе, безответная любовь, потребность в самоутверждении, необходимость найти себя, но всё остальное —
Её мать, тюрьма, появление Джека —
Даже призраки — инопланетяне, демоны — по её мнению, даже у них есть предел.
_______________
Кульминация истории —
Оуэн соглашается на свидание. Кто кого позвал — он её или она его, она не помнит, и нет, она так и не привыкла учиться на собственных ошибках — ни теперь, ни раньше, ни в будущем — и не привыкла к мысли о том, что за всё хорошее Мироздание требует заплатить определённую цену —
Она знает, что рискует, и знает, какую игру ведёт — как всё обернулось и как будет развиваться в дальнейшем. Les jeux sont faits, и ничего уже не изменить, пусть фишки остаются на своих местах, она будет ставить их на те же места, куда ставила всегда. Снова, и снова, и снова, и она никогда не изменит своего выбора. Карма — проживать одну и ту же жизнь десять тысяч раз и всякий раз выбирать одно и то же, получая взамен одни и те же последствия и одну и ту же судьбу.
Только история изменилась, поэтому конец должен быть другим.
_______________
Оуэн умирает.
_______________
И воскресает, и снова умирает, и снова воскресает (но факт остаётся фактом: он мёртв, он пересёк черту, его имя вычеркнуто из списка и так далее). Несколько часов он психует, в истерике разбрасывая вещи, и Тошико думает: следовало бы напомнить ему, чтобы был осторожнее — если он сломает себе что-нибудь, это нельзя будет исправить, его кости никогда не срастутся (невозможно вдохнуть жизнь в мертвеца); хотя это бессмысленно, о чём она прекрасно знает. Потому что Оуэну это нужно, ему нужна возможность отреагировать на их эгоистичное решение попытаться оживить его.
(И признание в любви — ну и что?
Конечно, он не говорит об этом. Это всегда было их общей тайной, которую они не очень-то старательно хранили, и это связывало их друг с другом. Но теперь, когда это оказалось высказано вслух, оно утратило своё очарование, свою силу; так бывает с проклятиями: произносишь их — и они воплощаются в реальности. Произнесённые вслух проклятия всегда сбываются, даже если человек изо всех сил старается предотвратить это [Мать много лет пыталась сделать это, но в конце концов все её попытки эффектно провалились] — и теперь они ждут, когда же упадёт вторая туфля.
Проклятия шаблонны: в них всегда можно найти банальность, если хорошо поискать.
И проблема Оуэна — это та загадка, которая теперь занимает все её мысли; здесь должно быть доказательство, подтверждающее то, как Оуэн Харпер действует и всегда будет действовать, особенно учитывая постоянную Тош и переменчивый характер жестокости Оуэна Харпера).
Он швыряет в стену свои хирургические инструменты, переворачивает каталки, кричит так громко, что испуганные долгоносики прячутся по углам. Тошико не приближается к нему, но и уйти не может. Она остаётся стоять в углу, ожидая момента, когда ей представится возможность сделать что-нибудь полезное. (Первая добродетель: стать полезным; вторая: стать значимым; и третья: стать любимым).
Он кричит, и хмурится, и плачет, и орёт о ебанутости всего вокруг, а затем в конце концов плюёт на стену; его лицо по-прежнему бледно.
— Какого хрена ты всё ещё здесь? — кричит он на Тош.
Она не вздрагивает и не ёжится.
— Жду, — отвечает она.
Он шмыгает носом и утирается рукой.
— Да? И чего же? — А потом жестоко смеётся. — Если того свидания, то ждать тебе придётся долго.
Её глаза сужаются, рот сжимается в тонкую линию. Вопрос всегда заключался в расстоянии — черепаха удаляется на 20 метров, и заяц пытается её догнать. Но что насчёт эмоциональной дистанции, личной дистанции; какие парадоксы припасены у Зенона на этот случай? Тош прикусывает губу и подбирает с пола скальпель; очертания его гладкого острого лезвия очень красивы. Лак на её ногтях начал скалываться, но благодаря размерам скальпеля и его аккуратной форме её пальцы выглядят изящными. Они словно фарфоровые.
Оуэн ловит её взгляд:
— Тош? — И в его голосе снова слышны мальчишеские интонации: отчасти — осторожность, отчасти — удивление.
Тошико кладёт скальпель на стол. (И это оно? Тот самый момент, когда баланс между обеими сторонами наконец установлен, больше не нужно ничего добавлять или отнимать, умножать или делить, совершать факторные операции — когда он смотрит на неё и видит в ней потенциал, видит, что она не просто техническая поддержка, не просто рядовой помощник, не просто необыкновенно добрый и милый человек.
Это тот момент — богоявление — когда всё становится на свои места, люди перестают быть архетипами и становятся людьми [тот момент, когда ты перестал смотреть в бездну, но бездна начала смотреть на тебя]. Он смотрит на неё, и она задумывается, не дошло ли до него наконец, что она всегда была не его безмолвным союзником, а всего лишь критиком, обиженным и язвительным, но научившимся держать язык за зубами.
— Да, Оуэн? — отвечает она.
Он облизывает губы и костяшками пальцев выстукивает по стене какой-то ритм; он не смотрит на Тош. (И да, здесь должен быть вопрос: вообразил ли он себе какого-то монстра, которого, по собственному мнению, видел, или же монстр был настоящим, а Тош на самом деле оказалась совсем не тем человеком, которого он якобы знал).
— Ничего, — говорит он так тихо, что его голос дрожит.
_______________
После смерти он в принципе становится тихим: уходит в себя, превращается в более сосредоточенного Оуэна, чем когда-либо раньше. Иногда это спокойное существование перемежается вспышками ярости, когда он пытается доказать, что жив, что всё ещё способен чувствовать, даже на самом деле это невозможно.
И Тош продолжает притворяться, что всё в порядке (потому что разве не это является воплощением британского характера? Продолжать жить, сохранять спокойствие и заниматься своими делами, даже если идёт бомбёжка, даже если мертвец ожил, даже если он ничего не может с этим поделать, находясь среди живых?), приносит ему чай и — время от времени — бутерброды. Он даже не смотрит на них, но всегда вскользь благодарит — чего никогда не было раньше — и Тошико думает о том, что соблюдать все эти мелочи всё-таки важно. Хотя бы для того, чтобы подтвердить, что апокалипсис пока не наступил. Цивилизация будет существовать до тех пор, пока в мире будут тосты и чай.
И как лучше доказать уровень его жизни? (Они договорились больше никогда не говорить об этом в тот краткий промежуток времени между настоящим и тем моментом, когда она умрёт [потому что она умрёт; это можно считать пророчеством для родившегося 9 апреля — как ей избежать смерти и страданий, если они — неотъемлемая часть её самой, если они заключены в дне её рождения? Лучше принять пророчество, чем избегать его, а потом удивляться внезапности всего происходящего] — по его инициативе.
Может быть, он слишком много времени провёл с мрачным осознанием смерти, а может быть, слишком долго пробыл среди живых, но он ждёт в Хабе, променяв на него свою квартиру, чтобы не сталкиваться с атрибутами городской жизни — ежемесячными счетами за проживание и коммунальные услуги, пустым холодильником. Остальные расходятся по домам, и Оуэн с Тошико остаются наедине среди десятков гудящих приборов, которые она использует.
И вот, когда она пишет свои отчёты и вычищает учётные записи остальных членов команды в папках Торчвуда, он подходит к её столу [и воспоминания не заставляют себя ждать; вот и пятно шоколада, оставшееся с рождественской вечеринки — то ли никем не замеченное, то ли оставленное по неаккуратности] и кончиками пальцев гладит её по волосам.
Она замирает, дыхание становится прерывистым, и он зовёт её по имени. А может быть, и нет, но она считает, что да, смысл в том, что она понимает, что он имеет в виду и для чего это делает. Он убирает волосы с её плеча, и она оборачивается к нему.
Остальное происходит быстро и спонтанно: сначала поцелуй; его рот требовательно прижимается к её губам — Оуэн пытается доказать, что всё ещё жив, что он по-прежнему что-то может, что он по-прежнему мужчина, даже после всего произошедшего. Он прижимает её к столу, и Тош не может ни о чём думать и не думает, а просто отвечает на его прикосновения. [Сноска: Третий закон Ньютона].
Оуэн напорист и упрям; ему не нужен воздух, а Тош дышится тяжело, она жадно хватает ртом воздух в перерывах между поцелуями, и её губы уже покалывает, и руки Оуэна такие холодные. Он целует её в шею и одной рукой расстёгивает пуговицы и ширинку на её джинсах; Тошико двигает бёдрами — всего один раз, и стул под ней скрипит. Оуэн смеётся, когда она с очередным вздохом запрокидывает голову, и его рука скользит по её бедру.
Она крепко сжимает подлокотник кресла.
— Оуэн.
Тошико знает, что дело не в ней. Знает, но не может сдержаться и не побаловать себя; раз уж она может получить что-то благодаря всему этому, какая разница, что на самом деле имеет в виду Оуэн? По её мнению, за всё время её работы в Торчвуде — а она провела здесь больше времени, чем остальные, за исключением Джека — никто так и не узнал, как хороша она в постели. Но рука Оуэна ныряет за пояс её джинсов, он целует её в шею, мягко поглаживая кожу кончиками пальцев, и Тош думает о том, что бы сказали остальные, если бы увидели её сейчас.
И когда его пальцы наконец оказываются у неё внутри, когда она сидит на самом краешке стула и осторожно двигается в такт движениям его пальцев, крепко вцепившись в подлокотники, она понимает, что Оуэну нет никакого дела до неё, он просто хочет вернуть себе власть.
Он смотрит на неё и целует в покрытую мелкими веснушками ключицу.
Кончая, она закрывает глаза, её бёдра подёргиваются. Затем Оуэн встаёт и, ни слова не говоря, уходит в ванную. Это было лишь самоутверждение, ничего более).
_______________
И пророчество сбывается: апрель 2008 года, они покидают этот мир.
На линии тишина. Тош истекает кровью, зажимает рану на животе ладонью — снова змея, пожирающая собственный хвост, — а Оуэн вернулся назад, к своим старым привычкам: он боится темноты, боится умирать, боится неведомых ему вещей. И Тошико благодарна ему за это, за то, что он сосредоточен на собственной боли, за то, что он кричит и ругается; конец света должен сопровождаться взрывом, а не хныканьем.
И разве не это всегда было их функциями — он бесится, она плачет?
Сегодня она умрёт. И вот настало время взвесить все её грехи и добрые дела, чтобы убедиться, что она обеспечила себе место где угодно, только не в Аду. Однако она не может сосредоточиться; ей хочется дождаться, пока на линии окончательно воцарится тишина, когда больше не будет слышно его дыхания, когда фоном будут звучать лишь сигналы тревоги. Но им предстоит видеть друг друга до самого конца, не правда ли?
— Тош? — произносит он. И да, Оуэн, она уже слышала этот вопрос раньше — от Томми, когда настал его черёд вернуться и столкнуться лицом к лицу со своим ночным кошмаром, предсказанным ранее. Она уже отвечала на этот вопрос, игнорировала его — да, ты умрёшь, и да, совершенно определённо смерть ждёт их обоих — и нет, она понятия не имеет, что лежит там, за чертой (и разве он не должен иметь более чёткого представления об этом? Может быть, поэтому он так напуган). Однако Тошико делает глубокий вдох и изо всех сил старается, чтобы её голос звучал бодро.
— Да, Оуэн?
Он шмыгает носом, и в глубине души Тош задумывается о том, не найдёт ли он очередной способ выжить, если сила воскрешающей перчатки оказалась больше, чем они представляли.
— Прости меня, Тош. Мне жаль. Мне так...
Она думает о молитве, но никому из них это не удавалось так уж хорошо. Его дыхание становится прерывистым, и Тош представляет, как радиация начинает воздействовать на него; он что-то бормочет, слова склеиваются воедино, и она мычит в ответ что-то утвердительное. Да, она понимает; да, она здесь; да, они оба умрут и навечно останутся связанными друг с другом — оказывается, эта нить никогда не порвётся — но находясь вдали друг от друга. Тошико не ощущает тяжести физического присутствия, и сейчас ей этого очень не хватает.
Ощущая покалывание в пальцах, она шевелит ими, и покрывающая их корка засохшей крови трескается.
Тело начинает неметь; она перестала плакать, Оуэн замолчал, и она была готова к этому, она подготовила прощальную запись на компьютере и теперь может уйти. Это — кульминация дня её рождения: верная смерть и страдания. И всё же её мать всегда считала, что сумеет спасти их обоих.
Она мысленно перечисляет единицы системы СИ, когда всё вокруг начинает расплываться. Последнее, что она помнит — Джек. (В конце концов всё совпадает. Он спас её, а теперь она умирает из-за него, выполняя его миссию...
Последнее, что она помнит — его лицо, тепло его рук. И вот — действие её контракта истекло, теперь ему придётся найти новых людей, которые смогут занять её место и выполнять её работу. Он использует их, и они тоже умрут ради его миссии — или ради надежды спасти Землю, однако Тош знает, что все они служили ему в той же мере, что и всей планете).
_______________
И что осталось в качестве наследства?
Стопки бумаг в её квартире желтеют и со временем становятся такими хрупкими, что рассыпаются от одного прикосновения. Надписи становятся нечитаемыми. И, возможно, всё это может стать квинтэссенцией её жизни — того человека, которым она была. Это — само воплощение человеческой жизни, жизни женщины в XXI веке в Уэльсе — в сумме: как не нужно проживать свою жизнь. А между ровных строк подробно записанных наблюдений должна оказаться её история — должна быть, пусть она никому об этом и не рассказывала, истории существует независимо от персонажей. Истории записываются — в памяти ли, на бумаге ли — и передаются из поколения в поколение (вот это — твоя бабушка, это — родители, а вот это будешь ты). И в её грудах записей, в пыльных углах её спальни, должна скрываться её история (люди определяются количеством собранных ими артефактов, тем, как они расставляют свою мебель и какую еду хранят в холодильнике).
У героев должны быть свои истории.
_______________
Конец есть начало, и змея, и изогнутая раковина.
Она просыпается на пляже, её бёдра перепачканы песком, волосы влажные и прилипли к шее. Другой вопрос — метафорический это пляж, метафизический или настоящий. Наступает прилив, ей становится холодно, и последнее, что она помнит (память — сложная штука) — как её оставили умирать.
Она ощупывает свою грудную клетку и живот; кровотечение остановилось, но на коже есть какое-то углубление, плотное на ощупь — там уже образуется шрам.
— Ты в порядке?
Даже воздух кажется солёным на вкус.
Она встаёт. Вода плещется на уровне её щиколоток.
— Ты не знаешь, где мы?
Варианты, безусловно, есть: Рай — желанный выбор; Ад — наиболее очевидная возможность; чистилище; преддверие Ада; зал ожидания перед реинкарнацией; зал ожидания перед Небесным судом; невозможное измерение для всех потерянных душ; место, где рождаются призраки; но это точно не пляж — всё не может быть так просто. Не в их случае, когда они пожертвовали своими жизнями (а он сделал это несколько раз) ради чего-то, благодаря чему взамен могли бы получить хоть какой-то мир. (В конце концов, именно этого всегда желают мертвецам: мира, как будто мёртвые не цепляются за собственные пороки, зависть и мелочность, любовь и ненависть, мотивировавшие их в жизни.
Именно поэтому столы ломятся от еды и подарков; именно поэтому люди жгут благовония и фальшивые деньги; именно поэтому мёртвым предоставляют право поесть первыми. То, о чём она забыла, переезжая с места на место — притча: мёртвые держатся за свои обиды точно так же, как и все остальные).
— Не знаю, — отвечает он и протягивает руку, чтобы помочь ей встать.
(Она должна была знать — это постоянно звучало у неё в голове, иногда голосом матери, иногда её собственным, но всегда одно и то же: учись на собственных ошибках).
Она берёт его за руку.
_______________
Самым ярким аспектом парадоксов Зенона для неё всегда была жестокость обстоятельств: вечная гонка без возможности остановиться, без возможности обогнать соперника (черепаха, заяц, роли постоянно меняются), вечное движение в пределах ограниченного отрезка времени.
И вот, что получается: они движутся — может быть, и не вечно, но по-прежнему движутся, хотя и не должны, потому что им обоим сейчас следовало бы находиться на шесть футов под землёй, где их поедали бы бактерии и земляные черви.
Она тоже его целует (в данном случае местоимение и порядок слов важны: она целует его, а не наоборот), её руки касаются его лица, его зубы царапают её губу. Загадка, проблема здесь в том, что трудно понять, означает ли это движение вперёд или назад — положительное ускорение или отрицательное, потому что, если говорить о гравитации вопреки утверждениям Эйнштейна, её нужно рассматривать как фактор. Если она движется в направлении, представляющем собой прогрессию, устанавливающем тот час Х, когда Тошико Сато официально познала что-то на своих ошибках (отметила в журнале, в архивах, в документах, которые подтвердят, что она была Человеком — возможно, не таким уж важным, но всё же Человеком, который делал Что-то, независимо от того, было ли это Что-то важным в историческом плане) и поняла тщетность погони за мужчинами, которым она не интересна, поняла бесполезность вежливости в тех случаях, когда приходится говорить влюблённому в тебя мужчине, что ты его не любишь и что его достижения не имеют для тебя никакого значения (а такое может случиться с равной вероятностью в любой вселенной и в любой ситуации).
Хокку:
Она целует его,
А в ответ — лишь тишина и холод.
(и вот — третья строка, соль шутки или удар под дых, в зависимости от того, кто ты и с кем ты, и, конечно, оглядываясь назад, понимаешь, что других вариантов не было. Если Оуэн Харпер в одной вселенной думает и делает что-то, то все Оуэны Харперы во всех вселенных должны думать то же самое и рассматривать его действия в качестве возможных [хотя разные вселенные, являющиеся стабильными и идентичными данной вселенной — в этом времени и в этом пространстве, которое невозможно определить в настоящий момент — могут внести изменения в итоговое действие], и в этот момент Тош понимает, что никакого движения и не было, только иллюзия [предыдущие вопросы, касающиеся прогрессии/регрессии, больше не актуальны], и они остались теми же, кем были, статичными, каждый на своей орбите).
Его звенящий смех.
Она целует его, и рука, касающаяся её щеки, вдруг оказывается удивительно тёплой, и он говорит:
— Сколько времени ты этого ждала?
Она чертит линию на песке большим пальцем ноги.
— Какая разница?
— Никакой, — соглашается он.
Вопрос никогда не заключался в сроках, временных линиях; вопрос был не «когда», но «если». Чем дольше она думает об этом, тем яснее становится, что Оуэн оказался связан с ней пунктирной линией. Доктор Оуэн Харпер — доктор в биологическом смысле, выпускник медицинского университета, чья задача — лечить людей (вне зависимости от того, велики или малы их шансы на это), стал частью её мыслительного процесса, частью её самой. Потому что он был мостиком между тем процессом, когда ты лечишь кого-то сам, и тем, когда лечат тебя — снова эти идеи движения вперёд, даже если заяц никогда не догонит черепаху, потому что они будут двигаться вечно — каждый в своей вселенной.
И, возможно, наука запуталась, но истории остались прежними; её наследие будет частью наследия её матери, а то, что останется от её матери — частью того, что оставила бабушка, и раковина никогда не развернётся по собственной воле. Все всегда возвращаются на знакомый путь.
Стрела, выпущенная из лука, движется со скоростью X километров в час, но не имеет значения, куда целился стрелок (если он вообще куда-нибудь целился), или кого он хотел убить, и хотел ли он убить ради благого дела или попусту, и чьей моралью он руководствовался (западной, восточной, маркеры человечности могут быть любыми) — такая правота или неправота рассчитывается потому, что ответ следующий: стрела никогда не достигнет своей цели —
Чтобы переместиться из точки X с координатами (x;y) на плоскости Z в точку X2, сначала нужно, чтобы стрела достигла точки X1 между двумя указанными — это средняя точка, простейший пример. А чтобы достичь точки X1 с координатами (x;y) на плоскости Z, стрела также должна оказаться в точке X½, и так далее, ad nauseam. Так создаётся вечное движение на ограниченном отрезке пространства —
Что делает движение (перемещение, прогрессию, вопросы расстояния [эмоционального, умственного, физического, семейного]) невозможным;
quod erat demonstrandum.
Он берёт её за руку на пляже в загробной жизни, и она целует его, и неоспорим тот факт, что они оба мертвы (официально, со свидетельством и так далее), и им больше нечего вычислять, нечего делать и не о чем думать — разве что устанавливать мир, или завершать свою последнюю миссию, или искать новую, или просто идти дальше и наконец перестать существовать.
Он берёт её за руку, и они просыпаются (в метафорическом, физическом, философском или буквальном смысле — это ещё предстоит определить) в точке с координатами (x;y) в неопределённой плоскости Z. Оуэн не выпускает её руки, и Тош задумывается о том, смогли бы они найти способ добраться до Рифта, чтобы вернуться в то место, которое они оба ненавидели (ненавидели, но не представляли своей жизни без него).
— Что нам теперь делать? — спрашивает он.
И она отвечает:
— Не знаю. Может быть, идти дальше.
_______________
Они возвращаются — так, как это обычно бывает: невидимыми, неспособными прикоснуться к чему-либо, кроме друг друга (даже к мебели, которая так же безжизненна, как и они), однако могущими говорить (правда, неизвестно, слышат ли их другие). Тошико задерживается в кабинете Джека, трогая всё, до чего может дотянуться, даже если её прикосновений никто и ничто не сможет ощутить.
Когда Джек видит её, он не бросается извиняться, не выглядит шокированным, лишь прерывисто вздыхает (и она видит, как он напряжён, как застывают его шея и плечи).
— Я так и думал, что это произойдёт, — говорит он, поправляя одну из своих подтяжек.
Она грызёт ноготь большого пальца.
— Тогда спасибо, что предупредил нас.
Он приподнимает бровь и вскидывает голову, скрестив руки на груди — о, да, он не ожидал этого, но даже у мертвецов есть своя свобода.
Оуэн выходит из стены, и Джек трёт глаза — о, капитан, мой капитан — и все трое молчат. Рука Оуэна по-прежнему тёплая, когда его пальцы переплетаются с пальцами Тош; она думает, что могла бы привыкнуть к этому — к теплу его рук, к теплу его кожи, к мягкости его рта (и разве это не удивительно, как быстро всё может измениться; напряжённая челюсть становится мягким ртом за такое [короткое, или, может быть, долгое время; всё относительно, когда оглядываешься в прошлое {нет ясности в том, чтобы быть мёртвым; это всё равно что расплывчатые образы тех, кого больше нет среди живых, но кто пока не смирился с тем, что больше не принадлежит к этому миру}]);
Конец истории не мог быть иным:
(Джек копается в ящиках своего стола и выкладывает кое-что из их вещей — реликвии, артефакты — на столешницу рядом с табличкой с именем. Здесь и пистолеты, и фальшивые именные значки и удостоверения личности, и их фотография с рождественской вечеринки.
— Вы планируете вернуться?
Оуэн кашляет.
— Мы уже вернулись, разве нет?
— Я не это имел в виду, — отвечает Джек, пряча руки в карманы. Карманных часов, которые всегда лежали у него на столе, нигде не видно.
И что они могли сделать, несчастные, всеми покинутые мертвецы, неспособные прикасаться к вещам или людям, не могущие ничего — только летать сквозь мебель, через весь мир, бесцельно, но в поиске. Ответ: этот вопрос никогда на самом деле не был вопросом.
Они часто возвращаются в Хаб — а что ещё им оставалось? Что ещё могло бы иметь смысл? — и помогают, когда есть возможность, когда команда Торчвуда [реальная, из плоти и крови] находится в офисе. А в те моменты, когда никого нет, когда в офисе пусто, они парят вокруг своих бывших рабочих мест, и Оуэн запускает руку ей под блузку, чертит линии на её коже, ласкает её грудь, прижимая её к себе, его губы прижимаются к её шее за ухом, и это движение, ведь так?)
Змея пожирает собственный хвост и сводит свою судьбу к единственной точке А, и не движется ни в одном из других направлений (X, Y или Z).
-
-
19.03.2014 в 12:11-
-
19.03.2014 в 12:29-
-
08.04.2017 в 23:30